— Будет исполнено, экселенц. — Курц почти бегом покинул кабинет Карла Функа.
— Жив! Это какое-то наваждение, — прошептал Функ, опускаясь в кресло и вытирая со лба холодный пот, — наверное, совсем некстати он вспомнил об угрозе Можайцева разделаться с ним. Они с Курцем посмеялись тогда над этой угрозой человека, которого считали уничтоженным, но теперь Функу сделалось не по себе, — что-то странное, необъяснимое чудилось ему в Можайцеве. Функ закрыл глаза, постарался сосредоточитъся — к чему должен стремиться Можайцев, сумев обвести вокруг пальца Гюнтера Курца и незаметно пробраться во Францию? Безусловно к тому, чтобы любой ценой сорвать работу Шольца над его установками, использование им, Карлом Функом, его изобретения. А раз так, то, естественно, он будет разыскивать место, где эти установки монтируются — вольфшанце Функа. Постарается проникнуть в это место. Надо сделать так, чтобы Можайцев пришел туда, но не смог уйти оттуда, и тогда можно будет заставить его приняться за работу, взяться за которую добровольно он отказался.
Потирая руки, Функ встал и подошел к карте на стене, разыскивая глазами пункт, в котором он спрятал свое «волчье логово», вольфшанце, — он взял это наименование у покойного «фюрера», оно всегда нравилось ему.
Август в Москве стоял дождливый, только что прошумел очередной, наверное, десятый в тот день, ливень. Полковник Соколов сидел за столом. Оторвавшись на минутку от дел, полковник подумал, как должно быть сейчас хорошо за городом, в мягкой зелени подмосковных лесов, и с сожалением вспомнил, что так за все лето и не сумел совершить сколько-нибудь основательную вылазку с ружьишком или с рыболовными снастями, с ночевкой на берегу речки, с костром, над которым в казане варится незатейливая рыбацкая уха, с занятными охотничьими историями под ночные шорохи леса…
Размышления прервал звонок телефона. Говорил инженер Ландышев.
— Иван Иванович? Необходимо повидать вас… Очень нужно. Я бы сам к вам приехал, да мне сейчас отлучиться с работы нельзя, вы же знаете. — В голосе Ландышева полковник заметил непривычное волнение.
— Что-нибудь взять с собой? — осведомился Соколов.
— Нет, нет, ничего не надо. Но вопрос и важный и срочный. Приезжайте. Жду вас сегодня же. — Ландышев положил трубку на рычаг.
Сегодня же! Легко сказать! Полковник позвонил Тарханову; сообщил жене, чтобы не ждала к ужину, и вышел на улицу…
Ландышева он нашел в одном из цехов. Они вместе прошли в административное здание, поднялись в кабинет главного инженера. Через окна-стены отсюда были видны цехи, полигоны, массивы елей на далеких увалах.
— Как дела? — вежливо поинтересовался Соколов, хотя он видел, что Ландышев чем-то взволнован.
— Сборка отдельных агрегатов идет нормально. Сроки выдерживаем, думаю, результат не за горами, но дела еще очень и очень много.
Соколов отлично понимал, что именно имел в виду инженер Ландышев, говоря о конечном результате работы, — речь шла о выведении на орбиту целого роя космических аппаратов, из которых на заранее определенной и заданной высоте под руководством того же Ландышева будет построена обитаемая межпланетная станция для ведения научных работ в космосе.
Попросив полковника извинить его, Ландышев подошел к селектору, вызвал своих помощников и отдал им не терпящие отлагательства распоряжения.
— Ну а теперь о деле, ради которого я попросил вас приехать ко мне, — обратился инженер к Соколову. Он минуту помолчал, бросил на собеседника испытующий взгляд, неожиданно спросил: — Вам знакомо имя инженера Можайцева?
— Можайцева? — у Соколова поползли вверх густые брови. Он вспомнил все то, что ему говорил об этом человеке генерал Тарханов. Но откуда это имя стало известно Ландышеву?
— Да, да, инженера Вадима Николаевича Можайцева, — торопил Ландышев. — Вы что-нибудь знаете о нем?
— Очень немного. — Полковник кратко рассказал все, что ему было известно. — А в чем дело? Почему вы спросили меня о Можайцеве?
Ландышев некоторое время молчал, кажется, даже не слышал вопроса Соколова. Он сидел, сосредоточившись на какой-то своей мысли.
— Иван Иванович, — заговорил он наконец, — я к вам за советом… Дело в том, что мне необходимо на один-два дня вылететь за границу.
Полковник посмотрел на инженера: он отлично понимал, что такая поездка безусловно представляла собой определенные трудности — инженер Ландышев был слишком известен, а задание правительства слишком ответственное…
Точно угадывая мысли полковника, Ландышев сказал:
— Я все понимаю, но ехать мне надо, и срочно, — Ландышев стремительно встал и заходил по кабинету. — Я должен ехать!
— Вы так и не объяснили мне, в чем все-таки дело и для чего вы хотите вылететь за границу? — мягко напомнил Соколов.
— Для встречи с Можайцевым, — Ландышев на мгновенье остановился перед полковником, и тот увидел, как лицо инженера неожиданно исказила внутренняя боль. — Видите ли, — продолжал инженер, — сегодня утром я получил от Можайцева письмо, вот оно, — он вынул из кармана и протянул полковнику листок бумаги, исписанный крупным, резко изломанным почерком. — Письмо из Парижа. Можайцев сообщает мне, что ему давно известно, над решением какой именно научной проблемы я работаю… и просит меня прибыть для встречи с ним в Берлин. Он пишет, что намерен предостеречь меня от опасности, которая грозит и лично мне, и моему делу, что это, по-видимому, единственная возможность помочь мне избежать опасности и срыва моей работы. Можайцев собирается посвятить себя какому-то делу, что не позволит уже ему не только лично встретиться с кем-либо, но и даже писать куда бы то ни было… Тут он что-то недоговаривает. Так вот, мне немножко известно, чему посвятил свою жизнь инженер Можайцев, и пройти мимо его предостережения, даже призыва — я не могу, не имею права, Иван Иванович.
Соколов читал письмо Можайцева, адресованное инженеру Ландышеву.
— Почему бы не послать для встречи с Можайцевым кого-нибудь из ваших помощников? — осторожно спросил он.
Лицо Ландышева побагровело.
— Я сам знаю, следует ли мне лететь самому или кого-то послать, — произнес он дрожащим голосом. — Я тщательно продумал и твердо решил — ехать нужно мне, только мне!
Полковник Соколов смолчал, — вспышки гнева у Ландышева обычно быстро проходили. И действительно, после короткой паузы тот снова обратился к нему, и на этот раз с задушевной мягкостью:
— Дорогой Иван Иванович. Поймите, так нужно… Мне абсолютно необходимо повидать этого Вадима Можайцева! Есть личные мотивы, о которых я не могу говорить.
Полковник Соколов молча развел руками — при чем здесь, собственно, он! Но Ландышев тотчас разъяснил:
— Целесообразность поездки с деловой точки зрения ни у кого не вызовет сомнений, это я беру на себя.
Ах, вот оно что! Полковник усмехнулся: та самая ответственность, и действительно огромная ответственность за жизнь и безопасность Ландышева во время этой поездки, которую, как он сам понимает, другие не захотят принять на себя, он предлагает Соколову взять на свои плечи добровольно. Психолог! Ставка на прямой, решительный, без уверток и колебаний характер старого чекиста.
— Я хочу обязательно видеть Можайцева. А сопровождать меня будет мой помощник Доронин, парень надежный. Да вы же сами и рекомендовали его мне.
— Ладно, посоветуемся, — сказал Соколов.
— Ну, хорошо, — Ландышев встряхнул головой и, настраиваясь на другой тон, деловито предложил: — Пойдемте на сборку, я хочу вам кое-что показать. Возвратиться в Москву вы сможете ночью.
Они ходили по цехам, и Соколов видел, с каким энтузиазмом трудились люди над выполнением почетного и ответственного задания правительства: создание межпланетных станций стало смыслом жизни всего коллектива этого огромного предприятия, отгороженного от внешнего мира барьером абсолютно необходимой секретности.
В Берлин Ландышев с помощником прибыли в середине дня, добрались до дома, отведенного для них немецкими товарищами. Домик расположен на восточной окраине столицы Германской Демократической Республики, в густой зелени садов, среди тихих, почти безлюдных улочек.
Поздно вечером отправились по адресу, указанному в письме. Лил дождь, улицы расстилались пустынные, безлюдные. На одной из них, в глубине сада, темнело строение с крутой черепичной крышей. Сквозь ставни пробивался свет.
Доронин позвонил.
На пороге появился, очевидно, поджидавший их мужчина.
Доронин и на этот раз пошел первым.
Посередине обширной, почти пустой комнаты стоял лет сорока мужчина с продолговатым, иссеченным резкими складками болезненно-бледным лицом. Из-за очков в золотой оправе на вошедших внимательно смотрели немигающие глаза, серые, застывшие в напряжении.
