Иногда, правда, ему приходило в голову, что сам он тоже может очутиться по другую сторону такого же двухтумбового стола, и от этой мысли его прошибал пот. Но трусом он не был. Больше того, при определенных обстоятельствах он был бы способен проявить даже храбрость и отвагу, ибо своим положением, своей карьерой он дорожил больше жизни. Именно поэтому он не мог допустить мысли, что есть люди, для которых убеждения и честь дороже самой жизни.
— Слушайте, Белых. Долго вы еще будете морочить мне голову? — спросил Петрухин. — Учтите, что у нас есть материал. Мы все знаем. Слышите — все!..
— Но я не могу признаваться в том, чего не делал.
— Не можете? — Майор поднялся со стула и подошел к окну. Стоя спиной к подполковнику, он вкрадчиво произнес: — Белых, вы ведь умный человек… Ну зачем отрицать очевидное? Вокруг дома Локтевых обнаружены ваши следы. И под разбитым окном — тоже.
Он резко повернулся на каблуках, чтобы удостовериться, какое впечатление произвели на военпреда его слова.
— Мои… следы?..
— Следы ваших сапог. Ведь у вас, если не ошибаюсь, сорок пятый номер?
— Да… — Подполковник машинально вытянул ноги. — Но у меня сейчас нет сапог. Мои сапоги в починке. Вот уже две недели, как я хожу в ботинках и… калошах.
Петрухин понял, что дал промашку. И угораздило же его сболтнуть про сапоги… Начинай теперь с самого начала. А ведь все было уже на мази!..
Он забарабанил пальцами по столу. Белых, как и следовало ожидать, ухватился за соломинку и стал настаивать на проверке. Майор может обратиться в сапожную мастерскую заводского отдела рабочего снабжения. Она здесь же, рядом. Потрухину достаточно снять телефонную трубку…
— В этом нет необходимости, — ответил Петрухин. — Как вы докажете, что не были вчера в чужих сапогах?
Снова стало тихо.
— Спросите у Николая Николаевича… Вчера, когда я пришел, он попросил меня оставить калоши за дверью, чтобы я их потом не спутал с его калошами.
— Допустим… А что вы скажете о записной книжке?
— О книжке Локтева?.. Но в ней, как он сам заявил, никаких секретных записей не было. И не могло быть. Николай Николаевич достаточно серьезный человек. Позвоните ему, и он подтвердит.
— А вы откуда знаете, что в этой книжке?.. — Петрухин навалился на стол.
— Николай Николаевич говорил…
— Вам?.. Когда именно?..
— Не припомню.
— Но вы его книжкой интересовались, так?..
Белых вконец запутался. Лгать он не умел. Он действительно не помнил, когда говорил с Локтевым о его записной книжке. И Белых решил молчать. Что бы он ни сказал, это обернулось бы против него. Петрухин на лету подхватит его слова и рикошетом вернет их обратно.
— Будем молчать? Не советую…
— Чего вы от меня хотите? — устало, чувствуя полную безнадежность своего положения, выдавил из себя подполковник.
— Ничего… — Петрухину показалось, будто ему удалось сломить сопротивление подполковника, и он тонко улыбнулся. — Для начала попрошу подписать протокол. Надеюсь, вы понимаете…
Он перегнулся через стол и вкрадчивым движением придвинул к подполковнику ровную стопку бумаг. По каждой страничке катились круглые буковки. Почерк у Петрухина был отличный.
— Подпись полагается ставить внизу, вот здесь, — сказал майор и ткнул коротким пальцем с обкусанным ногтем в то место, где хотел увидеть подпись военпреда. — Но сначала прочтите…
Протерев платочком стеклышки пенсне, Белых принялся читать протокол допроса. Фамилия, год рождения, должность, звание… Обыкновенные анкетные данные. Но за ними — вся жизнь.
Сорок шесть лет было у него за плечами. Но они, несмотря на всю свою тяжесть, не состарили его так, как этот последний день… У него было трудное детство. Отца он почти не помнил. Тот был учителем женской гимназии и умер от чахотки, когда сыну исполнилось девять лет. Поэтому Кузьме Васильевичу рано пришлось думать о хлебе насущном. С тринадцати лет он портняжил в уездном городке, жил у чужих людей… А потом началась война. Три года в окопах на полях Галиции, солдатский комитет, братания, митинги, и еще три года в кавалерийском седле, с красной — наискось! — лентой на заломленной папахе, сыпнотифозный барак в Туркестане, демобилизация, вечерний рабфак, политехнический институт и возвращение на военную службу… Вот она — жизнь!.. Он жил с открытым лицом, и не было ни одного дня, ни одного часа, которых он должен был бы стыдиться. Разве он не отдавался целиком работе, забывая о себе самом? В сорок шесть лет он еще бобыль. У него ни кола, ни двора, а тут…
Но в анкете, предварявшей протокол допроса, факты из его биографии были подобраны так, что он сам себя не узнавал… Было похоже на то, что рядом с ним жил другой Кузьма Васильевич Белых, даже не жил, а существовал — притворялся, хитрил, подличал… Этот второй Белых был человеком с двойным дном. Из армии его изгнали, происхождение у него было туманным… Правда, факты и даты биографий обоих подполковников совпадали, но второй Белых был другим человеком, чужаком… А раз так, то почему же он, Белых, должен ставить свою подпись вместо того, другого?.. Никогда!.. И, отодвинув от себя стопку бумаг, веером рассыпавшуюся по столу, он с решительностью, которой сам не ожидал от себя, ответил:
— Нет, этого я не подпишу…
— Вот как! Придется вас заставить…
— Не заставите.
— Хорошо, мы это запомним, — Петрухин поднялся с угрожающим видом.
Он раздумывал. Он не располагал «материалами» и не знал, как подступиться к подполковнику. И он медлил в надежде, что Белых остынет и тогда — Петрухин чувствовал это — удастся с ним сладить. Такие люди, как подполковник Белых, не способны на вторую вспышку… Вместо с тем и Петрухину тоже необходимо было время для того, чтобы собраться с мыслями и нанести решительный удар.
Раскрыв портсигар, Петрухин предложил:
— Курите, это «Гвардейские»… Вчера мне удалось раздобыть несколько пачек.
Папиросы были редкостью, и Белых протянул руку к портсигару.
— М–да… — протянул Петрухин, следя за нежно–синеватыми колечками дыма, которые пускал подполковник. — Вот вы, Кузьма Васильевич, конечно, считаете, что я к вам придираюсь. Не отрицайте, вижу… А у меня служба такая. Я придирчив даже к самому себе. Думаете, мне легко? Ночей не спишь, мотаешься… М–да, время, сами знаете, какое. Никому верить нельзя.
— Время, конечно, трудное, — подтвердил Белых.
— Война… — сказал Петрухин. — На фронте враг перед тобой, а здесь — всюду. Так что нам, — он ударил себя в суконную грудь, — трудно приходится.
Белых жадно курил.
— Ну ладно… — майор смотрел, как подполковник гасит окурок. — Продолжим нашу беседу. Я хотел вас спросить… Кузьма Васильевич, в каких вы отношениях с Анной Сергеевной?
Вопрос был задан небрежно, походя. Петрухин задал его потому, что решительно не знал, что спросить. И этот вопрос дал неожиданные результаты. Петрухин даже не смел надеяться…
— Я отказываюсь отвечать. Это не имеет отношения к делу.
— Вы так думаете? Напротив, это очень важно. Повторяю, нам решительно все известно.
— Я отказываюсь отвечать, — повторил подполковник.
— Дело хозяйское. Только на вашем месте я бы хорошенько подумал, прежде чем отказаться. Мы, Кузьма Васильевич, с вами не в бирюльки играем.
У подполковника Белых потускнели стеклышки пенсне. Он сидел, уронив длинные руки меж худых и острых колен. Он молчал, и майор Петрухин понял, что торопить его, пожалуй, не следует. Вот что значит умело поставленный вопрос!.. Петрухин мысленно похвалил себя за проницательность. Пусть эти армейские пинкертоны занимаются там изучением следов, а у него свой метод. И еще посмотрим, кто раньше распутает узелок!..
Выжидательно посматривая на военпреда, сидевшего с убитым видом, Петрухин принялся не столько даже сочинять новую версию (для этого у него было мало воображения), сколько складывать из имевшихся в его распоряжении кубиков новую картинку, как это делают дети. Из одних и тех же кубиков они могут сложить и корову, и носорога, и слона. Белых, очевидно, состоял в связи с женой конструктора. Он сблизился с нею, втерся в доверие к Локтеву, стал у них в доме своим человеком. И в удобный момент…
Но эта версия имела несколько уязвимых мест. Начать хотя бы с того, что если подполковник поставил перед собой цель скомпрометировать Локтева и убрать его с дороги, то эта история не стоила выеденного яйца. А ему, Петрухину, чертовски хотелось, чтобы подполковник Белых оказался если не матерым врагом, то хотя бы его пособником. Преступления на почве ревности Петрухина не интересовали.
Нет, надо было попытаться сложить другую картинку…
И Петрухин, расхаживая по кабинету военпреда, которого он выдворил из–за стола и на место которого уселся с видом хозяина, стал придумывать новый ход. Был он тугодум и морщил лоб с такой силой, что лицо его кривилось.
