— После чего служитель отправился в морг, к нишам, — подсказал Сасаки.
— Точно. Стал искать гроб с номером две тысячи сто один. Не нашел, гроб из ниши исчез. Вместе с неизвестным пока покойником, к ноге которого была привязана бирка с именем Эрнста Тубольда.
— Стоп, стоп! — прервал его Хольстен. — Я хотел вам кое-что сообщить еще раньше! Но от волнения забыл… Я, во всяком случае, надписал только одну бирку. На имя Штайнбаха. Потом я видел ее в подвале отделения патологии привязанной к пальцу ноги человека, в котором жена и сотрудники отделения кардиологии опознали Эрнста Тубольда. — И вдруг он закричал: — Никакой второй бирки я не надписывал. Я надписал одну-единственную! Эли стоял рядом и все видел. Подтверди, Эли!
— Я стоял рядом с тобой, когда ты надписал одну бирку, — сказал Каплан, сделав ударение на число.
— Что это значит? — крикнул Хольстен, вскочил, подошел вплотную к израильтянину, схватил за плечи. — Что это значит, сукин ты сын! Что я потом надписал другую?
— Не надо…
— Что «не надо»?
— Убери руки! Я этого терпеть не могу. Убери, слышишь?
Хольстен отступил на шаг.
— Значит, ты так думаешь?! — Он еще больше повысил голос.
— Ничего я не думаю и не утверждаю. Я сказал только о том, что видел, как ты надписывал одну бирку. Только и всего. Перестань паясничать, это отвратительно.
Хольстен вдруг донельзя смутился и стоял с опущенными руками как потерянный. Обвел глазами присутствующих. Все избегали встретиться с ним взглядом.
— Я очень сожалею, — пробормотал он, вернулся на свое место и сел.
— Могу предположить, что вскрытие тела Тома уже состоялось, — сказал Каплан.
— Да, — сказал Сондерсен. — Его вскрыли. Все внутренние органы — сердце, печень, почки, мочевой пузырь и прочее вынули. Как и костный мозг… Вскрыли черепную коробку. Изъяли мозг. Вскрыли сзади и потом сшили кое-как, так что при перевозке шов разошелся. Но лицо не тронули, — сказал Норден.
— Какие почтительные воры, — проговорил Сасаки.
— Дурак! — сказал Каплан. — Зачем им рисковать и самим производить розыск второго неизвестного покойника? Все очень просто… Я прав, господин Сондерсен?
— Может быть. Пока нельзя сказать ничего определенного.
— Но как это могло случиться? Неужели никто не видел людей, которые привезли гроб с Томом? Как они туда попали? — спросила Гордон.
— Выясняем, — ответил Сондерсен. — Господа Барски и Хольстен, несмотря на поздний час, я вынужден просить вас поехать со мной в Ольсдорф. Я должен быть уверен на все сто процентов, что это действительно тело Томаса Штайнбаха.
Барски тихонько спросил Норму:
— Вы разрешите мне после этого на несколько минут заглянуть к вам?
— Уже поздно… Ваша дочь…
— Она давно спит. Итак?
Норма кивнула.
Барски, Хольстен и Сондерсен вышли из конференц-зала, не произнеся больше ни слова. Вскоре встал и молча вышел Эли Каплан. За ним, сжав губы, Сасаки. Потом Александра Гордон. И никто ничего не сказал. Никто не посмотрел друг на друга. Каждый сам по себе, каждый из них одинок, подумала Норма.
16
— Фрау Норма Десмонд?
— Да.
— Центральная. Мы к вам битый час дозваниваемся.
— А я только пять минут как вернулась.
— Вас вызывает Москва. На проводе господин Вестен. Соединить вас?
— Да, конечно. — Норма, сидевшая на стуле у окна своей комнаты, встала, лицо ее просветлело.
— Норма, дорогая! Наконец-то! Где ты пропадаешь?
На расстоянии в сотни километров голос его звучал столь же отчетливо, как если бы он звонил из соседней комнаты.
— Ах, Алвин, я так рада слышать твой голос!
— А я как рад! Ты побывала в Ницце?
— Да, с Барски. У нас там…
Он сразу перебил ее.
— …было много разных впечатлений. Представляю. У меня тоже. Я живу в гостинице «Советская». Запиши номер телефона!
Норма достала из сумочки шариковую ручку.
— Набираешь код Москвы и потом номер — двести пятьдесят двадцать три сорок два. Я пробуду здесь еще несколько дней, встречусь с друзьями. А потом полечу в Нью-Йорк. И оттуда в Берлин. Непременно приезжай и ты туда. Лучше всего вместе с Барски. Идет?
— Какие могут быть сомнения? — сказала Норма.
Ее захлестнула теплая волна. Я дома, подумала она. Дома. Я не знаю, что такое быть у себя дома. Но когда слышу его голос, знаю. Тогда я дома. Слышать его голос — значит быть дома.
— Когда ты хочешь меня увидеть, Алвин?
— Я возвращаюсь двадцать четвертого сентября. В среду.
— И где остановишься?
— В «Кемпински», как всегда.
— Заказать тебе номер?
— Это я сделаю отсюда. Позвоню главному администратору, нашему старому другу Вилли Руофу.
— А я закажу для себя. И для Барски. Он обязательно приедет. Значит, до двадцать четвертого в «Кемпински»!
— Отлично. Никаких особых проблем нет?
— Нет, Алвин.
— Вот и хорошо! Подожди, я хочу тебе еще кое-что сказать!
— Да, слушаю.
В его голосе, знакомом ей до мельчайшего нюанса, звучала нежность и радость.
— Оперный театр приготовил нам на конец месяца настоящую изюминку. На двадцать восьмое сентября. Это воскресенье. Мы успеем вернуться из Берлина. Двадцать восьмого дают «Силу судьбы». Премьера! Но весь фокус вот в чем: музыка будет исполняться с текстом немецкого либретто Верфеля.
— Франца Верфеля?
— Да. А ты и не знала, что он написал немецкий текст либретто к «Силе судьбы»?
— Нет.
— Он написал целых четыре либретто — к четырем операм Верди. В двадцатые годы, в самом начале. Верди всегда брал за основу опер сюжет яркий, драматичный, согласна? Четыре раза Шиллера: «Орлеанскую деву», «Разбойников», «Луизу Миллер» и «Дон-Карлоса», и Гюго «Эрнани» и «Риголетто». Его всю жизнь волновали человеческие страсти, сильные характеры, напряженные ситуации. А его либреттисты…
— Послушай, ты отдаешь себе отчет, откуда ты говоришь и во что тебе обойдется каждая минута?
— А как же, драгоценнейшая Норма. Знаешь, мне стало вдруг как-то одиноко. И захотелось поговорить с тобой. Ничего, не обеднею. Прости старику эту слабость!
— Швыряешь, как всегда, деньги на ветер. А еще социалист… Ну, продолжай!
— Да, его либреттисты Пьяве и Гисланцони, который вдобавок обрабатывал чужие сюжеты, особыми талантами не блистали. Да и вообще это им было не под силу. Поэтому Верфель и решил написать несколько оригинальных либретто. Премьера в оперном двадцать восьмого. Мы непременно должны на нее попасть.
— Обязательно пойдем, — сказала она. — И насколько я тебя знаю, товарищ, возьмем билеты на лучшие места.
— В гамбургском оперном — середина первого-пятого рядов партера. На концертах мы сидим в одиннадцатом-тринадцатом рядах. А на балетах…
— …в первом ряду первого яруса, — подсказала Норма. И оба весело рассмеялись. — Как видишь, я не забыла.
— Вот и чудесно, — проговорил он. — Так что закажи, пожалуйста, билеты! Погоди — а сколько? Пригласим Барски?
Она колебалась.
— Знаешь, я за то, чтобы пригласить, — сказал он. — По-моему, Барски очень симпатичный человек. Ты согласна?
— Ах, Алвин…
— Значит, решено. Барски идет с нами. А как насчет его дочери? Пригласим ее тоже или она еще слишком маленькая?
— Спрошу его.
— Отлично. Я уже предвкушаю удовольствие… Так говоришь, особых проблем у тебя нет?
— Нет.
— Завтра я опять позвоню. Нет, послезавтра. Лучше всего попозже, ночью, правда?
— Да.
— В случае чего немедленно звони мне!
— Обязательно.
— Спокойной ночи, Норма! Обнимаю тебя, дорогая! — И связь прервалась.
Барски позаботился, чтобы обе комнаты были обставлены со всем возможным в условиях клиники уютом. Но перевезти сюда с Паркштрассе свой платяной шкаф и нужные для работы материалы Норма пока не удосужилась. Здесь находилось только то, что она взяла перед поездкой в Ниццу. Чемодан лежал на постели. В Гамбург они вернулись перед обедом, а кажется, будто с тех пор прошла целая вечность. Норма открыла чемодан и принялась раскладывать вещи на полках белого больничного шкафа. Аккуратно переложив все, села на постель. Уставилась прямо перед собой. Потом выдвинула ящичек белого металлического столика. В нем лежали фотографии Пьера и сына в рамках. Она захватила их с собой из дому. Там ей в последнее время было невмоготу смотреть на них, а здесь они превратились как бы в стержень ее существования, в якорь, не дававший сорваться в открытое бушующее море. Она долго смотрела на фотографии, поставила их на столик. У мальчика была отцовская улыбка. Как они были похожи друг на друга, подумала Норма. А теперь оба мертвы. И только я одна осталась здесь. Я должна здесь задержаться. Я должна найти убийц моего мальчика. А потом… Ей вспомнился пустой ресторан в аэропорту Ниццы, нереальная тишина в нем, море, ежеминутно менявшее свой цвет. И Барски, который сидел напротив. Ведь это было всего лишь сегодня утром, удивилась она. Сегодня утром. Не надо думать об этом. Нет, надо. Ведь ничего похожего мне не приходилось переживать никогда в жизни. Барски тоже, я уверена. Знаете ли вы об этом, где бы вы сейчас ни были, думала она, глядя на фотографии. Или даже не подозреваете? Хорошо было бы, если бы после смерти никто ничего не знал и ни о чем не догадывался. Ни о чем! Нет, ничего хорошего в этом нет. Я сама живу только потому, что внушаю себе, будто Пьер живет где-то и что мой мальчик тоже где-то живет, и оба они думают и помнят обо мне, как я думаю и помню о них. Как Барски помнит о своей Бравке и надеется, что Бравка помнит о нем. Барски верит в Бога. Он верит в Бога и в загробную жизнь. Ему хорошо. Вера придает ему сил. А я ни во что не верю. Нет я верю в Пьера и моего мальчика. И в то, что они живут во мне. Все хорошее, что было в них, перешло в меня. Оно вросло в меня. Неужели это и есть вечная жизнь, размышляла она. По крайней мере, мне хочется так думать.
