Тернер молчал.
— Прибавьте к этому и наши усилия, — подал голос Бэннон.
— Да, — согласился Эшби, — и, конечно, наши усилия. Так как вы считаете, Уильям, у нас есть шансы?
— Есть, — ответил Тернер, — у нас есть шансы сделать дерьмо из хорошего разведчика.
— Прекрасно, — Эшби проигнорировал слишком грубое выражение Уильяма Тернера. — В таком случае именно вам и предстоит сделать так, чтобы русская разведка поверила в его двойную игру. Вы меня понимаете? Этим ходом мы не только выводим из круга подозреваемых своего агента, но и вводим туда мистера Юджина. Нужно сказать, он попортил нам слишком много крови в последние два десятилетия.
— Я понимаю, — ответил Тернер. Он вспомнил, как переживал за Юджина, словно тот был его близким другом. Вспомнил прошлогоднюю драму в Берлине. И встречу с Юджином за столом «Гранд-отеля», когда тот неожиданно подсел именно к нему. Тогда он еще не знал, что этого агента в СССР называют Юджином. Теперь он это знает. Он вспомнил последние слова Милта Бердена, сказанные ему перед отставкой из ЦРУ:
— Мы постепенно становимся заложниками системы, Уильям, заложниками наших консервативных взглядов и привычек. И начинаем мыслить только сегодняшним днем, забывая о завтрашнем. Двухполярный мир был не так плох, если мы действительно хотели сохранить мир. Боюсь, что наши бывшие союзники скоро, очень скоро, принесут нам слишком много проблем. И мы еще много раз пожалеем, что разрушили второй полюс, уравновешивающий наши материки. Даже если он был со знаком минус. В природе нужна полярность мнений, знаковые отличия. А колебания могут привести к резонансам не только в технике, но и в политике.
После возвращения из Германии Берден написал письмо руководству ЦРУ, где утверждал, что руководство Лэнгли не всегда адекватно реагирует на события в мире, предпочитая не обращать внимания на некоторые обстоятельства в угоду генеральной концепции борьбы с мировым коммунизмом и Советским Союзом. Берден дошел до того, что начал доказывать необходимость сохранения и укрепления Советского Союза как необходимого компонента в борьбе против мирового зла — терроризма, наркомафии, ядерной мафии, нестабильных марионеточных режимов и бывших друзей, слишком зависящих от Америки раньше и не зависящих после развала СССР.
Берден предупреждал руководство ЦРУ, что на основе всех данных в Советском Союзе скоро будет предпринята попытка переворота против Горбачева. И это был единственный пункт, который встревожил руководство ЦРУ. О нем было доложено президенту США, и Джордж Буш, бывший директор ЦРУ, в нарушение всех правил и принципов разведки, позвонил в Москву, чтобы лично предупредить Михаила Горбачева о возможной опасности. Осторожный Буш не имел права указывать источники информации и говорить слишком откровенно. А привыкший к собственной гениальности Михаил Горбачев даже не обратил внимания на слова Буша. В этом случае Буш был «большим католиком, чем папа римский». Он больше хотел сохранения на своем месте Горбачева, чем сам Горбачев и его окружение.
Потом была попытка переворота. В эти три августовских дня Берден почему-то интересовался не столько происходящими событиями в Москве, сколько курсом немецкой марки в Берлине и Бонне. И оказался прав. Как только было объявлено о введении ГКЧП, курс немецкой марки резко пошел вниз, а курс американского доллара, наоборот, так же резко пошел вверх.
Сразу после августа Берден подал заявление об отставке. И после развала Советского Союза ушел из ЦРУ, сказав, что нужно менять приоритеты. Все это Уильям Тернер вспомнил сейчас, пока Эшби говорил о Кемале Аслане. Он отогнал воспоминания. В конце концов, он на работе. И уже другим, уверенным и спокойным, тоном он спросил:
— Кто-нибудь знает о нашей операции против Юджина?
— С этой минуты только вы двое, — невозмутимо ответил Эшби, — в целях секретности операции а ней больше не должен знать никто. Даже сотрудники ваших отделов. Вы меня понимаете?
Они молчали. Все было ясно.
Москва. 27 марта 1992 года
Сначала он видел перед собой только белую простыню. Большую белую простыню, словно накрывшую его лицо и мешавшую ему дышать. Потом он начал различать смутные тени. И наконец однажды услышал голоса.
Позже он узнал, что провалялся в госпитале целых три месяца. И только когда врачи разрешили ему есть самому, он понял, что постепенно возвращается к жизни. Последнее, что он помнил в Берлине, были обжигающие выстрелы в спину, словно удары гигантской иглы, пробивающие его насквозь. И последний взгляд стоявшего рядом человека. Он долго не мог вспомнить, кто именно был рядом с ним.
Только в июне девяносто первого, когда вся Москва бурно готовилась к выборам первого президента России, ему разрешили вставать и ходить. Еще через две недели его перевели в закрытый санаторий, определив дополнительный срок для полной реабилитации. Несколько раз приезжал Трапаков, передавал приветы от знакомых и приносил такой любимый и оттого такой желанный черный хлеб. Трапаков часто смеялся, что этот хлеб — самый большой дефицит в Москве и он достает его по большому блату. Ему не давали читать газеты, но даже из обрывков разговоров, даже из радиопередач он понимал, что в стране идут какие-то невероятные процессы, непонятные ему, непредсказуемые и сложные.
А в один прекрасный день к нему приехали сразу несколько человек.
Того, кто шел впереди, он не знал. Это был незнакомец с жесткими, волевыми чертами лица. Он постоянно оборачивался и что-то спрашивал у идущего следом генерала Дроздова. Юджин вдруг вспомнил, кто именно стоял рядом с ним в ту роковую ночь, когда его ранили. Он узнал и Дроздова, приехавшего к нему с этим незнакомцем. И идущего за ними худощавого подтянутого человека, которого он видел до этого лишь в Москве, и слышал, что он работал в Нью-Йорке. Это был генерал Соломатин, руководитель одного из отделов ПГУ КГБ.
Юджин чувствовал, как начинает дрожать пробитая левая нога. Опираясь на палку, он ждал, словно стесняясь своего ранения, когда они подойдут к нему.
И лишь затем шагнул к незнакомцу и почти по-военному четко, доложил о своем прибытии, обращаясь к неизвестному «товарищ генерал».
Незнакомец вдруг крепко обнял Юджина.
— Вот ты какой, — улыбнулся он, — давно мечтал с тобой познакомиться, полковник.
И Юджин вспомнил, что Трапаков уже говорил ему о новом руководителе разведки Советского Союза генерале Леониде Шебаршине.
А потом они сидели за столом и вспоминали связных и друзей полковника.
Вспоминали погибшего Тома Лоренсберга, связного Юджина в Техасе, который, поняв, что его разоблачили, выбрал для себя пистолет. Юджин узнал, что у погибшего осталась в Москве семья.
Приехавшие генералы разведки были не просто офицерами КГБ. Они не были ни «комсомольскими назначенцами», случайно попавшими в аппарат разведки, ни «партийными вожаками», обучающими профессионалов основам марксизма-ленинизма.
Они стали самыми опытными, самыми лучшими резидентами КГБ в других странах.
Каждый из них знал, сколь тяжел труд разведчика. Ибо каждый из них прошел собственную школу выживания, прежде чем стал генералом. Именно поэтому все трое понимали, сколь невероятен подвиг Юджина, сумевшего продержаться целых семнадцать лет на нелегальной работе. Никто и никогда до него не мог похвастаться подобным сроком.
Даже легендарные Рудольф Абель и Конон Молодой не находились за рубежом такое длительное время. В истории советской разведки были люди, которые работали многие годы на КГБ. Но это были завербованные агенты, живущие под своими настоящими именами и не рискующие ежеминутно быть раскрытыми. И в самом конце, перед расставанием, Шебаршин, улыбаясь, достал погоны капитана, потом майора, потом подполковника и, наконец, полковника. Четыре пары офицерских погон вручил он Юджину как награду за его мужество. И достал сразу несколько коробочек.
— Я должен тебе читать все эти указы, — серьезно сказал начальник ПГУ КГБ СССР, — но, думаю, не стоит. Сам прочтешь. За операцию в восемьдесят пятом тебе присвоили звание «Герой Советского Союза». Здесь еще ордена Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. Посмотришь потом, на досуге.
— Поправляйся, — пожелал на прощание Дроздов, — мы тебя все будем ждать.
Генералы уехали, а он, вернувшись к себе и сложив все награды на столе, задумчиво смотрел на них. Это была зримая концентрация его семнадцати лет, проведенных за рубежом. Практически это был итог его жизни. Он вдруг вспомнил Сандру, Марка и застонал от нахлынувшей боли. Как они там без него?
Вот уже столько месяцев? Почему он им не позвонит? Он вскочил, но, осознав, где именно находится, растерянно опустился на стул.
Эта боль преследовала его в тяжелых снах и воспоминаниях, пробуждающихся в ассоциативных цепочках. А через два дня к дому подъехала уже другая машина, и из нее вышел Трапаков, поддерживающий какую-то с трудом передвигавшуюся седую женщину.
