— Вы тоже из их числа?
— Нет, я из совсем другой категории. Но какое это имеет значение? Неужели вас волнует, что о вас говорят?
— Не очень. А вас?
— Меня — абсолютно не волнует.
— Даже то, о чём говорят сейчас?
— Что именно?
— Ну! Сплетен так много, что я не могу сразу все пересказать. Если хотите услышать полный отчёт, то могу его сделать сегодня вечером у советника.
— Почему именно у советника?
— Сегодня его день. Здесь у нас, видите ли, дни строго распределены между сотрудниками. В понедельник пьём у Адамса, во вторник — у Бенета, в среду — у советника и так далее… Сегодня как раз среда.
— А что за личность советник?
— Мне неловко давать ему характеристику…
— Я запрещаю вам чувствовать себя неловко со мной, — произношу я строгим тоном, как подобает начальнику.
— Вы ведь знаете, что в каждом посольстве есть свой дурак. У нас эту роль довольно удачно играет советник, — поясняет секретарша, весьма быстро преодолев свою неловкость. Потом добавляет: — Позвольте напомнить, что посол ждёт вас.
* * *
Стоит ли говорить о том, что кабинет посла нисколько не похож на полутёмную комнату, доставшуюся мне в наследство от Адамса. В три высоких окна вливается свет облачного дня, растекающийся по расставленной, как в музее, мебели, носящей, вероятно, имя одного из бесчисленных Людовиков или какой-нибудь мадам Помпадур. Вообще всё здесь дышит аристократизмом, включая посла, который при моём появлении встаёт, так и не соблаговолив выйти мне навстречу, опирается одной рукой о стол и застывает в торжественной позе, словно монумент.
— А вот и вы!.. — произносит он с ноткой лицемерной благосклонности, когда я наконец пересекаю длинный кабинет и останавливаюсь перед массивным, украшенным резьбой письменным столом.
Я пожимаю его руку, вялую и костлявую, протянутую мне с той же лицемерной благосклонностью, и усаживаюсь в одно из кресел в стиле мадам Помпадур. «Монумент» тоже принимает сидячее положение, и аудиенция начинается.
После неизбежных и ничего не значащих вопросов — как доехали, как здоровье жены — посол приступает непосредственно к существу проблемы, точнее, пытается объяснить мне, в чём состоят мои обязанности советника по культуре, подчёркивая при этом, что он, шеф, надеется, что я с ними справлюсь.
Я слушаю рассеянно, краем глаза изучая фасад начальника. Это явно потомственный дипломат хорошей старой школы. Красивые седые волосы, энергичное лицо, в котором есть отдалённое сходство с Линкольном, но глупее, и безупречный серый костюм, по цвету такой же, как мой, но явно более дорогой. Что касается манер, то они тоже в стиле доброй старой школы: необыкновенно учтив и вместе с тем постоянно держит собеседника на соответствующем расстоянии.
— Надеюсь, я вам не наскучил, — прерывает в какой-то момент он свою речь, давая мне понять, что от него не укрылась моя рассеянность.
— Нет, что вы, я вас очень внимательно слушаю, — отвечаю я почти подобострастно.
Восседающий за столом «Линкольн» бросает на меня подозрительный взгляд, и меня охватывает смутное предчувствие, что все мои позы — покорности и добродушия — будут не слишком высоко котироваться в этом кабинете. Жаль, ведь они отработаны для демонстрации этих качеств перед начальством, а не перед подчинёнными.
Посол, как и следует дипломату, подавляет своё недовольство и наставительно продолжает в том же духе:
— Вы видите, что возможности для работы тут немалые, особенно в вашей области, области культуры. Впрочем, я полагаю, что вы тоже думали об этом и у вас есть что мне сказать.
Действительно, у меня есть что ему сказать, хотя и не совсем о том, о чём хотелось бы ему сейчас услышать. Однако прежде чем перейти непосредственно к этой теме, я решаю попытаться ещё раз прикинуться простачком.
— Вы так обстоятельно и подробно рассмотрели все вопросы, что мне просто нечего добавить…
— В таком случае, я надеюсь, вы принимаете мою… хм… назовём её так: «программу», — произносит деловито шеф, не показывая виду, что польщён моей оценкой.
— Всё это само по себе, конечно, прекрасно, — начинаю я вилять.
— «Само по себе», но не для вас, не так ли? — снова ставит вопрос ребром посол.
— Я вовсе не это хотел сказать… Но, как вы сами понимаете, передо мной стоят особые задачи, не связанные непосредственно с культурной деятельностью…
— Особые задачи — это ваша забота, — сухо замечает сидящий за столом монумент. — Они меня не касаются и не могут служить основанием для пренебрежения вашими прямыми обязанностями.
Заявление его по смыслу и по тону таково, что игра в Кандида становится совершенно излишней.
— Быть может, вы не очень высокого мнения о нашей работе? — спрашиваю я всё ещё простодушно, слегка выделяя местоимение.
— Не о работе, а о некоторых ваших методах, — шеф делает лёгкий взмах рукой, решив нарушить свою неподвижность монумента.
И поскольку он ничего больше не говорит, я позволяю себе его спровоцировать:
— Осмелюсь спросить, что конкретно вы имеете в виду? Поверьте, для меня очень важно ваше мнение.
— Не сомневаюсь, — отвечает посол подчёркнуто ироническим тоном. — Не знаю, правда, насколько подобные разговоры уместны здесь, в этом кабинете…
— Я считаю, что серьёзные разговоры здесь уместней, чём где бы то ни было, — замечаю я. — Гораздо уместнее, чем, к примеру, эта легкомысленная песенка.
Я включаю маленький магнитофон, который уже некоторое время держу в руке, и по комнате разносятся чарующие звуки знакомой мелодии.
Шеф понимает, что не сможет противостоять моей настойчивости, а возможно, и не хочет противиться, потому что при первых же тактах песенки он произносит:
— Вот что, господин Томас, я отвечу на ваш вопрос, но сначала хочу предупредить: не пытайтесь использовать мои слова в своих целях и клеветать на меня в своих отчётах, как это иногда делал ваш предшественник. Мои взгляды давно известны там, где следует. И позвольте добавить, что лично вам потребуется ещё много лет и немало усилий, чтобы заслужить то доверие, каким пользуюсь я.
— Спасибо за предупреждение, — киваю я. — Хотя искренне уверяю вас, что у меня нет никакого намерения клеветать на вас.
— Тем лучше, — отвечает посол тоном, в котором недоверие звучит так сильно, что его не может заглушить даже детская песенка. — Что касается моего отношения к вашим методам, то оно выражается в двух словах. Самый удобный способ удушить противника — это заключить его в дружеские объятия. А вы вместо того, чтобы завоевать его расположение, заранее его пугаете и завариваете кашу, вроде чехословацких событий. Думаю, что выразился достаточно ясно и коротко?
— В Евангелии говорится ещё короче: Иуда поцеловал Христа, — напоминаю ему я, чтобы он не слишком гордился краткостью своего слога. — Только после поцелуя Иуды прошло много времени, и многое изменилось. Сегодня нет таких дураков, которые бросались бы в ваши объятия. А даже если они и попадают в ваши объятия, то готов держать пари, что они обнимают вас с теми же коварными намерениями, с какими и вы их. Так что столкновение в любом случае неизбежно.
— Посмотрим, — сухо отвечает посол, которому такое возражение явно не приходило в голову. — Я согласился изложить вам своё мнение и всё. Я не собираюсь вступать с вами в споры.
— Я понимаю, что это было бы ниже вашего достоинства, — говорю я с таким подчёркнутым подобострастием, что всё это походит на открытую издёвку.
— Дело тут не в достоинстве, а в том, что я просто не люблю терять время на пустую болтовню.
Намёк на то, чтобы я убирался, такой прямой, что я тотчас же встаю со старинного кресла.
— Хочу предупредить вас, чтобы вы всё-таки выполняли свои прямые обязанности, и неплохо было бы вам быть поосторожнее во всех прочих делах.
— Я запомню ваш совет, хотя, если позволите заметить, я уже занимался подобной работой…
— Вы приехали из африканской страны, где могли позволять себе всё, что угодно, вплоть до совершенно непозволительных действий, — возражает посол, в свою очередь вставая с кресла. — К несчастью, обстановка здесь совсем не такая, как в Африке.
