— Здесь жарко, гам холодно, — сказал он. — Страна большая. — И поднял руку. — Нам на ту сторону.
Уже знакомый Мещеряку «газик» с брезентовым верхом стоял возле одноэтажного кирпичного домика с часовым у входа. За рулем «газика» скалил в приветливой улыбке жемчужные зубы Садыков. Ковбойская шляпа с обвисшими полями сидела блином на его стриженой макушке.
Часовой посторонился, и они поднялись на крыльцо. Старший лейтенант провел Мещеряка по коридору в чистенькую комнатку с одним окном, забранным густой железной решеткой. Окно выходило на внутреннюю веранду, и в комнатку не заглядывало солнце. Там было прохладно и тихо.
Первым делом Мещеряк ознакомился с шифровками, поступившими на его имя. В первой говорилось, что Нечаев откомандирован в его распоряжение, и, следовательно, его можно ожидать со дня на день, а во второй Мещеряку рекомендовали обратить внимание на районы Чарджоу–Фараб и Ургенч–Хива, поскольку именно там находятся объекты, которыми не преминет заинтересоваться известное ему лицо.
Фараб, Ургенч, Хива… Эти названия ему ничего не говорили, и Мещеряк подошел к географической карте, занимавшей половину стоны. Он долго вглядывался в светлые кружочки, которыми были помечены на карте эти населенные пункты, но кружочки были пустыми, и он никак не мог представить себе, какими они окажутся в действительности. Он не обладал достаточным воображением для того, чтобы наполнить их жизнью.
За этим занятием и застал его старший лейтенант Ризаев, вернувшийся после недолгого отсутствия.
Оторвавшись от карты, Мещеряк спросил, не найдется ли у Ризаева атласа или хотя бы школьного учебника географии. Это все, что ему сейчас необходимо.
Дочь Ризаева училась в восьмом классе, и он пообещал раздобыть учебник. Потом сказал:
— Товарищ гвардии подполковник только что звонил. Спрашивал, прибыли ли… Он на бюро обкома. Просил его подождать.
Мещеряк кивнул.
— Это ваш кабинет. Я приказал, чтобы сменили бумагу на столе и принесли графин.
Уж не принимают ли его за инспектора? Зачем ему кабинет?.. У Мещеряка было такое чувство, словно его повышают в звании. Он посмотрел на Ризаева. Что еще?..
— Номер в гостинице вам забронирован. У нас одна гостиница. Это тут же, за углом.
Что еще?
— Талоны в обкомовскую столовую сейчас принесут.
Мещеряк продолжал молчать.
— Машина в вашем распоряжении. По указанию гвардии подполковника…
Ого, ему уже оказывают адмиральские почести!.. Мещеряк улыбнулся и спросил:
— Это все?
— Если вам еще что–нибудь нужно… — старший лейтенант Ризаев был начисто лишен чувства юмора. — Мой телефон шесть двадцать один.
— Хорошо, — Мещеряк кивнул. — Спасибо.
— Я могу идти?
Отпустив Ризаева, Мещеряк расстегнул китель и, повесив его на спинку стула, улегся на прохладный клеенчатый диван. Ему хотелось побыть одному.
Окно было открыто. Оно выходило во двор, над которым свежо и прохладно голубело высокое небо. Посреди дворика стоял колодец, и слышно было, как скрипит деревянный ворот и звякает цепь. И еще был слышен тяжелый плеск воды.
В гостинице — вавилонское столпотворение. Содом и Гоморра, как на восточном базаре… Хлопали двери, сипели чайники, переругивались женщины… В коридорах сладко пахло тушеной морковью и пустыми супами военного времени.
Чарджоуская гостиница была плотно заселена разношерстным людом. Были тут и суровые ревизоры «из центра» с неизменными портфелями, и военные, и оркестранты знаменитого джаза, гастролировавшие в городе вот уже вторую неделю, и какие–то почтенные седобородые старцы, которым место в мечетях. И хотя устроиться в гостиницу было не просто, никто не интересовался, каким ветром всех этих людей сорвало с насиженных мест и втиснуло в затхлые номера. Ведь то был ветер войны.
Коридорная вручила Мещеряку тяжелый черный ключ с простой прямоугольной бородкой, и Мещеряк, повернув его дважды, очутился в сравнительно большой комнате, в которой, однако, стояла всего лишь одна железная кровать с тумбочкой. Спинку второй кровати, которую, очевидно, разобрали и вынесли из его номера совсем недавно, Мещеряк заметил еще в коридоре.
Первым делом Мещеряк распихал содержимое своего вещмешка по отделениям тумбочки, а потом, зашвырнув пустой мешок под кровать, присел на подоконник. Стульев в номере не было. Не потому ли, что на востоке привыкли обходиться без них?
Окно выходило во двор.
С тех пор, как он сошел с поезда, прошло уже более пяти часов. И все это время его не покидало чувство, что за ним кто–то наблюдает. Если бы за ним кто–нибудь шел по пятам, Мещеряк наверняка заметил бы это. И все же… И на улице, и даже здесь, в пустом номере гостиницы, он чувствовал себя так, словно кто–то не сводит с него глаз… Впрочем, мало ли что может примерещиться в такую жару. В пустыне, говорят, даже миражи бывают. Выходит, он ошибается? Дай то бог…
Соскочив с подоконника, он принялся вышагивать из угла в угол своего временного жилища. Ему хотелось трезво и спокойно разобраться во всем. Но сосредоточиться ему не удавалось. Чем вызвано ощущение тревоги и близкой опасности?.. Уж не тем ли, что гвардии подполковник, с которым он только что беседовал, как бы невзначай про цитировал несколько изречений из какой–то древней книги под названием «Кабус–наме»? Что и говорить, в древнем фолианте содержались мудрые советы. Хотя бы этот… «Если не хочешь, чтобы враг узнал твою тайну, не открывай ее даже другу». Просто и мудро. Но что подполковник хотел этим сказать?.. Уж не то ли, что не полагается даже на своих людей? На старшего лейтенанта Ризаева, на Садыкова… Его слова служили предостережением. Но ведь нельзя подозревать всех и вся. Недоверие и подозрительность плохие союзники. Если видишь вокруг себя одно только зло, то невольно опускаешь руки…
Ему вспомнился хмурый и желчный майор Петрухин, с которым его однажды свела судьба в далеком тыловом городке. Хотелось бы знать, как он там, этот майор. Наверняка благоденствует. Что ему сделается? Сомнения ему неведомы, угрызения совести — тоже. Такие не тонут. Но гвардии подполковник не был похож на Петрухина. Опытный контрразведчик, фронтовик… Он был старше Мещеряка, много лет прожил в Средней Азии, и его советами не следовало пренебрегать.
Одутловатое лицо Петрухина расплылось у него перед глазами. Бог с ним, с этим майором… Сейчас куда важнее было думать об Ачил–беке. Что он знает о нем?
Ачил–беку, очевидно, было уже под шестьдесят. В таком возрасте люди становятся осторожными, расчетливыми. Это в молодости, когда он был сказочно богат и удачлив, Ачил–бек мог верить в свою счастливую звезду и проявлять беспечность. Еще бы, он был тогда одним из приближенных бухарского эмира Алим–хана!.. Он служил ему верой и правдой. И когда в сентябре двадцатого эмира прогнали, Ачил–бек не сложил оружия. Еще добрый десяток лет его головорезы наводили ужас на жителей кишлаков и кочевников в низовьях Аму–Дарьи. Всюду у него были свои люди. Доносчики, осведомители… Он резал скот, жег и убивал, травил колодцы. Вокруг него не раз сжималось кольцо, но он ускользал., Уходил в Персию, в Афганистан. И опять возвращался. В последний раз его видели весной тридцать первого… Потом он канул в бурные воды Пьянджа.
Но ведь есть еще, наверное, люди, которые его хорошо помнят! Не может быть, чтобы не было таких людей. Здесь, в самом Чарджоу, или в его окрестностях. Колхозники, бывшие красноармейцы… А может, и бывшие басмачи, ставшие честными людьми. Найти бы их!.. Вот с этого, пожалуй, и следует начинать. С розысков…
Подумав об этом, Мещеряк надел фуражку. В номере ему делать нечего. Соседи? С ними он уже познакомился. К его ключу была привязана картонка с цифрой «17», а в пятнадцатом номере жили две танцовщицы и певица, которой, проходя по коридору, он отдал коробок спичек, а в девятнадцатом вот уже который месяц обитала семья председателя уполнаркомзага, переведенного в Чарджоу из города Керки. Этих соседей не надо было остерегаться. Окно? Но оно выходило во двор. И Мещеряк оставил его открытым.
В последний раз окинув взглядом комнату, он вышел и запер за собой дверь. Бородка ключа снова повернулась дважды до упора.
Через полчаса он уже сидел в редакции областной газеты «Чарджоуская правда» и листал подшивки за последние месяцы. Газета выходила на двух языках, на русском и туркменском. Редактор вот–вот должен был вернуться из типографии.
Газетные страницы шелестели сухо и пахли пылью.
Одна заметка привлекла его внимание. В ней говорилось о двадцать пятой годовщине вооруженного выступления рабочих Чарджуйского паровозного депо — в ту далекую пору город еще назывался Чарджуем, и подписана она была каким–то Шарифиддиновым У., человеком, который если и не был историком, то по крайней мере интересовался этой наукой. Вторая заметка того же автора была посвящена Хорезмскому оазису.
