Зверев сел на пол:
— Я кувалду-то бросил.
— Где?
— Уже далековато.
— Так беги, дружок. Спасай ситуацию.
И Зверев побежал… Вернее, сначала пополз.
Так мы потеряли еще минут десять.
Наконец раздалось пыхтенье, неформальная лексика шепотом, и Юрий Иванович появился вновь, теперь с кувалдой.
За полвека кладка схватилась намертво. Кирпич же, германский, красный, обожженный, не хотел разрушаться.
— Да точно ли здесь, дед?
— Бей, Юрка! Бей.
— Дай-ка мне, Юра.
Я перехватил кувалду и минуты через две почувствовал, что кладка немного подалась. Потом снова бил Зверев. Потом я. Наконец кирпичи «поехали».
Остаток кладки мы добили минут за сорок. Все же это не стальная преграда, возле которой сейчас хлопотали поспешные спецы. Взрывать — нельзя. Город наверху. Можно локальные взрывы применить, по точкам слабины, по углам и примерно там, где задвижки. Двутавр утоплен ниже уровня бетона. Можно ломать бетон снизу и делать подкоп. А бетона там — с метр. Можно притащить автоген и прожигать толстенную легированную сталь. Времени у нас все же достаточно. Так думал я.
За кирпичной кладкой — пустота, предбанник. За ним — задраиваемая дверь, сорванная когда-то взрывом.
— Ты, дедушка, надежно ли отсортировал изделия?
— Изделий там уже нет.
— Как то есть нет?
— Все по акту сдал.
— Совсем нет? — опешил я.
— Есть маленькая заначка.
— Так за чем же мы идем?
— Там несколько этих самых баллончиков, в нише. И документы.
— Какие документы?
— Важные.
— Что ж ты не сдал их, дедушка?
— А я бы тогда не говорил сейчас с вами и ничего бы не показывал. Дайте-ка я сам войду.
— А не оплошаешь?
— Плошать — это ты у нас мастер.
— Я вижу, дед, что ты опять в хорошей форме.
— В достаточной.
И старик вошел в бункер. Зверев все же не выдержал и пробрался туда следом.
Фонарь слегка подсел, но все же в камере два на два обнаружилось следующее. В правом дальнем углу — ящик снарядный. В нем, как уверил старик, поврежденные баллончики. Обожженные, смятые, не содержащие более в себе той заветной аэрозоли.
— Не бойтесь. Я знакомился с результатами исследований. При соприкосновении с атмосферным воздухом аэрозоль теряет боевые свойства в течение нескольких часов. Так тонко сделана вещь. Немцы даром хлеб не ели. Не повезло им немного.
— Ты, Олег Сергеевич, не отвлекайся. Любишь Гитлера — и люби. Ожил старичок. Раскрылся, — не выдержал Зверев.
— А та, что в баллончиках, не теряет.
— Зачем тебе, дед, баллончики?
— Это чтобы выйти отсюда.
— Если задвижку прожгут твою, то и не выйдем.
— Олег Сергеевич, — попросил я скромно, — документы доставай.
— А это опять по Юркиной части. Там вот, слева, под самым потолком — ниша. Пошарь, только аккуратно. Ниша глубокая. В ней — баул.
— Сумка, что ли?
— Примерно так.
Зверев поднялся на носках, нашел кожаный бок сумки, потащил.
— Осторожно. Там баллончики. Черт их знает. Столько времени прошло.
Олег Сергеевич наконец раскрыл прикипевший намертво замок. Стержни, похожие на газыри, или футляры для сигарок, лежали сверху, в количестве десяти штук. Под ними — папки с документами.
— Я бегло говорил по-немецки, мог читать. Здесь папки из архивов разведшкол. Край этот разведшколами был перенасыщен. Еще задолго до войны началось внедрение. Я тогда баульчик этот нашел, приказал всем помещение покинуть, по причине потенциальной опасности. Начал просматривать папки. И примерно с середины стали попадаться мне сильные документы. На больших людей. И они, между прочим, и по сей день живы. Некоторые из них.
— Ты хочешь сказать, дед, что немецких шпионов покрыл?
— Фашистских. Но война-то заканчивалась. Концы в воду. Конечно, меня бы всего звездами по списку обвесили. А потом — несчастный случай. Не хотел я быть секретоносителем. А люди эти потом трудились как бы честно. Возможно, с иностранными разведками не общались.
— То есть как это возможно?
— А так, что возможно: на этом бауле цепочка оборвалась. Не было, возможно, каких-то других списков.
— И что? Так и живут они теперь?
— Юра, разведка — дело тонкое.
— Пора нам уходить. Есть еще что тут, Олег Сергеевич?
— Этого достаточно. Пошли. К выходу. Дайте-ка мне одну сигаретку. Давно в руках не держал. И чтобы вы прониклись важностью момента — там чума.
— Как — чума?
— Часть баллончиков — со штаммами чумы. Но что поразительно, тоже одноразового действия. Тебе — карапец, а никто не заразится. Большие мастера — германцы… Генетика — наука нордическая. Пришла из сумерек времен.
У выхода и ждал нас Шток.
Хороший немецкий «шмайсер» в руках. Сидит себе на ящичке возле лестницы к небу. Там коллектор, там люк. Фонарь уже не нужен. Здесь сумеречный неверный свет. Глаза привыкают понемногу. А потом очень яркий свет зажегся. Декорации освещены. Это аккумулятор у него под боком. А сам он — в тылу у нас.
— Руки за головы. Стреляю…
Нет сомнений. Он положит нас сейчас.
У Зверева — ствол под курткой, у меня — во внешнем правом кармане, но в правой руке — эта трофейная сумка. У старика нет ничего.
Шток так давно искал этот бункерок. Он же знает столько, со столькими людьми говорил. Вот и вход стариковский знал. Может быть, и проходил мимо его схрона не раз. Цель жизни достигнута. Легенды подземелий становятся былью.
— Как думаешь, Юрий Иванович, какая книга самая великая? Лучшая книга всех времен и народов?
— Я давно думаю.
— И что?
— Трудно сказать.
— Сказать легко. Это — «Остров сокровищ».
— Почему?
— Там все наше прошлое, настоящее и будущее. «„Это что, труп матроса?“ — „А вы хотели бы найти здесь епископа?“» Правда, сильно?
— А что по нашей ситуации?
— «Настанет утро, и живые позавидуют мертвым».
— Кажется, я начинаю соглашаться. Это действительно неплохая книга.
— Ты вроде бы владеешь азами колдовства, насколько я припоминаю твои увлечения.
— А чего бы ты хотел? Навести порчу, вызвать град, пожары, засуху? У меня здесь нет материалов.
— От тебя требуется лишь банальное видение будущего. Наипростейшее действо. Поколдуй слегка.
— Тогда мне понадобится свеча, чай и водка.
— Все три предмета — в наличии. Начинай. Мне-то что пока делать?
— Стоять у врат времен. Отгонять служебного ворона.
— И кому он служит?
— Князю тьмы.
— Принято к исполнению.
…Зверев не хотел знать будущего. Он хотел забыть свое прошлое и жить для вот этого пребывания за грубо сколоченным столом, где кашица чифиря и спирт. Он устал от кругов времени, но все же стал смотреть на пламя, которое разрасталось, принимало его в себя. Три светящихся круга пришли после, три времени, три шестерни. Они вращались на призрачных осях, передавая друг другу вращение, а вместе с ним — страх, надежду и веру. Тот диск, что олицетворял страх, был ярче всех и вращался быстрее, и в его блике Зверев увидел то, что не хотел видеть более никогда. Забывая законы о вращении колес, к нему пришла любовь. Смутные и жалобные прощания на конечных остановках, сколы городов и прошедшие ночи. Последние трамваи, рвущие нити, что связывали, как казалось, всерьез.
А круги времен становились то папертями, то площадями, где булыжники проникли друг в друга на атомарном уровне — три солнца, горящие сразу. Зверев знал, что увидеть сразу три светила — к беде. И поспешил покинуть этот солнечный перекресток. Он знал, что все вот так сошлось лишь единожды и больше этого уже не будет, но собрал все свои последние силы и снова оказался в темноте. И зубья шестерен мяли его эфемерную плоть, оставляли пунктиры на неподвластной им душе, и пересечение кругов стало уже стальным, мертвым, и последняя связь с той солнечной площадью и давним летом оборвалась…
…И настало время того странного предутреннего света. Когда просыпаешься от того, что кто-то есть в комнате. Этот свет просочился сквозь занавес, спрятался в углу комнаты, будто бестелесный призрачный пес. Пес, состоящий только из предутреннего света. «Я здесь, — говорит он, — я вернулся».
Зверев оказался в своем доме. В том последнем доме, в котором он прожил столько лет. Он встал, раздвинул занавес, потом распахнул рамы. А там, снаружи, стены каменного сосуда, что именуется внутренним двором. Если поднять голову, то увидишь небо в нездешних промывах и край этого сосуда. Его горловое разрешение. И законы предутренней перспективы таковы, что ощущаешь себя на дне этого кувшина. Ему стало холодно. Он закрыл окно и пошел на кухню. А там наполнил кофейник утренней влагой и чиркнул спичкой. Впрочем, кофе не оказалось, и он заварил попозже чай, крепкий не в меру. Он пил из старой алюминиевой кружки во вмятинах на дне, и она жгла ему руки.
