Мюнхен стал походить на город, утративший контроль. И я невольно подумал: а не походит ли на него и вся страна, которая переживает сейчас самый серьезный экономический кризис со дней, предшествующих приходу Гитлера к власти.
На поезд метро мы с Молли сели на Мариенплац и доехали до станции Мюнхенер фрейхейт. Там вышли из подземки и прошли по заасфальтированным дорожкам Английского парка мимо искусственного озера и Китайской башни. Моноптерос мы нашли довольно быстро. Церковь всегда напоминала мне мемориал Джефферсона – такие же громоздкие колонны и вычурные завитые капители. Молча мы обогнули храм. В 60-х годах здесь околачивались бродяги, хиппи и им подобные. Теперь же он стал, видимо, местом свиданий подростков обеих полов, одетых в американские спортивные студенческие свитера и кожаные куртки.
– А почему ты думаешь, что деньги перевели в Мюнхен? – спросила Молли. – Разве финансовый центр Германии не Франкфурт?
– Да, Франкфурт. Но Мюнхен – промышленный центр. Главный город индустрии и в то же время Баварии. Настоящий финансовый город. Иногда Мюнхен называют «невидимой столицей» Германии.
Пришли мы рановато, или, скорее, Аткинс явился с запозданием. Приехал он на насквозь проржавевшей, антикварной развалюхе «форде-фиеста», некоторые детали в нем были прикручены проводом и изоляционной лентой. В машине громко играло радио, а может, это был плейер: классическую старую песню дискотек «Деньги ей за так не достаются» пела Донна Саммер. В Париже, как я вспомнил, он был без ума от дискотек. Музыка прекратилась, только когда он выключил зажигание, мотор заглох, и автомобиль остановился футах в пятидесяти от нас.
– Неплохая машина, – улыбнулся я, когда он подошел к нам. – Очень удобная.
– Да ну тебя. Довольно паршивая, – даже не улыбнувшись, ответил он.
Лицо его выражало сильную озабоченность и настороженность, как и голос, когда он говорил со мной по телефону. Ему было где-то около сорока, выглядел он гибким и худощавым, на голове – копна рано поседевших волос, резко контрастирующих с густыми темными бровями. Лицо у него вытянутое, с тонкими чертами, по сути, даже губ не видно, но в то же время выглядел Аткинс отнюдь не отталкивающим, а скорее привлекательным. По характеру своему он был довольно беспутным, легкомысленным малым, что долгое время сильно мешало ему продвигаться по службе (руководящий состав высшего звена в Лэнгли стал более либеральным и просвещенным лишь недавно).
Аткинс изрядно постарел с тех пор, как мы расстались в Париже. Под глазами у него появились четкие круги – верный признак частой бессонницы. В Париже он, помнится, отличался беспечностью и ничуть не задумывался о происходящем, теперь же он был явно озабочен чем-то, и я знал чем.
Я стал знакомить его с Молли, но он не придерживался общепринятых правил вежливости. Поэтому просто протянул руку, а меня фамильярно похлопал по плечу.
– Бен, – сказал он, и в глазах его промелькнула тревога. – Уматывай отсюда к чертовой матери. Уезжай вообще из Германии. Мне нельзя светиться вместе с тобой. Где ты тут остановился?
– В «Яресцайтен», – соврал я.
– Там слишком много народу и очень небезопасно. На твоем месте я бы вообще и в Мюнхене не стал задерживаться.
– Почему так?
– А потому, что ты теперь персона нон грата.
– Здесь?
– Не только здесь. Повсюду.
– За что же?
– Ты попал в список неблагонадежных.
– Как так? Почему?
Аткинс замялся, глянул на Молли, потом на меня, как бы спрашивая, а стоит ли продолжать дальше. Я согласно кивнул.
– А тебя «заклеймили».
– Что? Как это?
На жаргоне сотрудников ЦРУ, скомпрометированного или засвеченного агента «клеймят» ради его же безопасности, для чего быстро убирают из того места, где ему не следует оставаться, и переводят в другое, более спокойное место. Но в последнее время это жаргонное словечко стало все чаще употребляться в ироническом смысле и означать, что руководители агента перестали доверять ему, так как он сам стал представлять опасность для разведслужбы.
Аткинс рассказал, что по всем заграничным резидентурам ЦРУ разослан приказ, предписывающий всем сотрудникам при встрече незамедлительно задержать меня.
– Ты попал в циркулярный приказ по разведуправлению, а всадил тебя туда один говнюк по имени Росси. Ну а здесь-то ты чего поделываешь?
Аткинс быстро зашагал, по-видимому, чтобы снять нервное напряжение. Мы пошли за ним, стараясь не отставать, Молли при этом пришлось чуть ли не бежать вприпрыжку. Она пока ничего не говорила, предоставив мне вести разговор.
– Кент, мне нужна твоя помощь.
– Я же спросил, чего ты здесь поделываешь? Ты что, совсем уже спятил?
– Что тебе известно про меня?
– Меня предупредили, что ты здесь, возможно, промелькнешь. Ты сюда прибыл по частному делу или какому еще?
– С тех пор, как я вышел из игры и поступил учиться в правовую школу, я занимаюсь частными делами.
– Но ты же ведь опять вступил в игру, – закинул он удочку. – Зачем?
– Меня вынудили вступить.
– Так всегда все говорят. Тебе никогда не выйти из игры.
– Да брось ты. Я вступил временно.
– Говорят, тебя включили в какую-то чрезвычайно секретную экспериментальную программу. Что-то вроде научно-исследовательской программы, которая может очень здорово усилить твои возможности. Не знаю, что за этим скрывается. Ходят всякие смутные слухи.
– Слухи эти – чистой воды барий, – заметил я.
Он понял, о чем я говорю. Слово «барий» применяют в КГБ, когда хотят сказать о нарочно допущенной утечке ложной информации с целью выявить пути и источники утечки. В аналогичных целях барий применяется и в медицине для распознавания заболеваний органов пищеварения.
– Может, и так, – согласился Аткинс. – Но тебе, Бен, нужно залечь на дно. Лучше вам обоим. Исчезнуть. Ваши жизни под угрозой.
Когда мы подошли к пустынному месту – грязная тропка вилась через молодую рощицу – я остановился и сказал:
– А ты знаешь, что Эд Мур умер?
Он прищурился и ответил:
– Да, знаю. Я разговаривал с ним вечером, накануне его убийства.
– Он сказал мне, что тебя запугали до смерти.
– Ну, это он преувеличил.
– Но ты же точно запуган, Кент. Ты просто обязан сказать мне, что тебе известно. Ты же передал Муру документы…
– О чем это ты говоришь?
Тут Молли, заметив, что при ней он не слишком разговорчив, сказала:
– Я пойду прогуляюсь. Мне позарез нужно подышать свежим воздухом.
И уходя, легонько похлопала меня по шее.
– Он сам сказал мне, Кент, – продолжал я. – Я никому об этом не болтал, даю слово. Ну а здесь у нас просто времени нет. Так что же все-таки тебе известно?
Он прикусил тонкую нижнюю губу и нахмурился. Рот его растянулся в прямую линию, круги под глазами стали еще больше. Посмотрев на часы, подделку под «Ролекс», он ответил:
– Документы, которые я передал Эду, были довольно сырыми и неточными.
– Но ты же знаешь больше, чем там написано, не так ли?
– В письменном виде у меня ничего нет. Никаких документов. Все, что знаю, – почерпнул в беседах, разговорах.
– Но Кент, это же подчас самая ценная информация. Эда Мура и убрали-то из-за нее. У меня есть кое-какие сведения, которые могут оказаться полезными.
– Не нужны мне твои проклятые сведения.
– Послушай.
– Нет, – возразил Аткинс. – Это ты слушай меня. Я говорил с Эдом за несколько часов до того, как эти гребаные подонки инсценировали его самоубийство. Он предупреждал меня о заговоре убийц по политическим мотивам.
– Да, да, – заметил я и почувствовал, как заныло под ложечкой. – А против кого же?
– Эд знал лишь фрагментики. Всякие домыслы и догадки.
– Против кого же?
– Против одного парня, который мог здорово почистить разведуправление.
– Догадываюсь. Алекс Траслоу.
– Ты знаешь об этом?
– Еще бы. Я и работаю на него.
– Рад слышать, что работаешь на него и на благо ЦРУ.
– Весьма польщен. Ну а теперь мне нужна кое-какая информация. Недавно на счет одной корпорации в Мюнхене перевели огромную сумму денег. В «Коммерцбанк».
– А на чей счет-то?
Могу ли я доверять ему или нет? В этом деле мне следует целиком положиться на здравую оценку Эда Мура, и я решился:
– Ты мне веришь или нет?
Аткинс глубоко вздохнул и решительно ответил:
– Верю, Бен.
– Перевод пришел на имя Герхарда Штосселя. Корпоративный счет принадлежит концерну «Краффт АГ». Расскажи мне все, что знаешь про них.
Он мотнул головой.
– У тебя, должно быть, неверная информация. Дружище, тебе просто запудрили мозги.
– Почему ты так считаешь?
– Да знаешь ли ты, кто такой Штоссель?
– Нет, откуда мне знать, – признался я.
