Или мой полный — по имени и отчеству — тезка, всеобщий приятель, легко и прозрачно обозначаемый именем Абажур. В отличие от Толяна, он не принадлежит подполью. Он принадлежит народу. Успешный композитор, Абажур еще не привык к своему успеху. Успех распирает его. При встрече он начнет рассказывать два новых анекдота сразу, будет громко хохотать, перебивать сам себя и сам же заполнять паузы. Как быстро избавиться от дружелюбного человека, не обидев его? А в это время контактер, уже опознавший меня по пакету, впадает в панику, совершает какую–то глупость, исчезает навек... Какое счастье, что если подобное когда–нибудь и случится, то хотя бы не завтра. Все же здесь у меня в десяток раз меньше знакомых, чем в Москве.
Сладкого безделья я имел шесть дней. Мы с Евгеньичем приехали в Ленинград в прошлую субботу для приема трех команд подряд: в воскресенье, среду и снова в воскресенье. В первое из воскресений все прошло образцово — утром встретились, вечером приняли груз. Калькулятор уведомил нас, что в среду приезжие отменяются. До следующего воскресенья мы были свободны. Евгеньич, отроду большой мизантроп, знал способ добывания билета на девятнадцатое место в спальном вагоне. То есть в одноместное купе. Официально это место как бы не продавалось, но с помощью легкого подкупа очень даже продавалось.
Мы освободились в девять вечера, Евгеньич помчался на вокзал и, несмотря на воскресенье, купил свой знаменитый билет, да еще на «Стрелу». Мы упаковали добычу в две тяжеленные сумки, я помог ему погрузиться в поезд, и они, Евгеньич и поезд, отбыли под звуки «Гимна великому городу». Я остался на перроне, свободный и счастливый. Мне бы тоже следовало вернуться домой, но соблазн провести несколько дней в упомянутом великом городе, благо было где жить, оказался неодолим. Я не захватил с собой никакую работу, ни одной записи, и это делало мое безделье здесь полностью законным. К тому же в моем распоряжении остались «Жигули» Евгеньича. Но всему на свете приходит конец, следующее воскресенье настало.
Подхожу в назначенное время к часам на станции «Нарвская», внизу, ищу глазами своих иностранцев и сразу же, о ужас, вижу, как из подкатившего поезда вальяжно выходит мой недавний знакомый Сережа К. Более неподходящий персонаж здесь появиться не мог. Сережа был сотрудником какого–то адски секретного почтового ящика. Он не ходил в форме, но был флотским офицером, и в немалом звании. Я постарался притвориться, что меня здесь нет, но неудачно. Сережа радостно направился ко мне: «Как?! Опять в Питере? Почему не звонишь?»
Это сразу отменяло саму возможность моего контакта с новоприбывшими, которые, возможно, уже здесь и, возможно, уже увидели и опознали меня по пакету. И возможно (почему нет?), им, по закону пакости, именно сегодня сели на хвост. Как мудро мы с самого начала раз и навсегда решили с Фолькертом, что его люди никогда не подходят первыми!
Если они сейчас у противоположных часов, это, конечно, лучше, но тоже не повод для триумфа. Значит, сейчас появится дежурящий там Евгеньич, он вернулся из Москвы сегодня утром. Зоркий Сережа К. его заметит, придется импровизировать что–то несогласованное. Сережу я знаю именно через Евгеньича. Они с ним старые знакомые по книжным делам. Кстати, бравый моряк еще в прошлом году спрашивал меня с интонацией самой дружеской шутки, чего это я так зачастил в Ленинград, небось какие–нибудь темные делишки?
Я довольно судорожно достаю из пакета книгу, а пакет запихиваю в задний карман. «Видел? — говорю я Сереже. — Полчаса назад купил. В Доме книги на Невском». Сережа меняется в лице. Разумеется, он жить не может без «Философии общего дела» Николая Федорова. Будучи добыта, книга встанет навытяжку у него на полке и никогда не будет даже перелистана. Но не быть обладателем Федорова, Чаадаева, «Дневника писателя» Достоевского или какого–нибудь особо нашумевшего тома «Литнаследства» он не в силах.
Впрочем, на его лице тут же изображается сомнение. «Как в Доме книги? Это же позапрошлогоднее издание». — «Ну и что, — говорю я, — сам знаешь, как у нас делается. Заслали тираж куда–нибудь в Горный Бадахшан. Или в Нагорный Карабах. Там он валялся, валялся, а теперь без шума приехал обратно. Знаешь, я уже жалею, что не купил две штуки. Ты не занят? Поехали вместе».
Пусть Евгеньич ломает голову, пусть недоумевают и падают духом посланцы Фолькерта, все это поправимо. Уж не помню, как я вывернулся перед Сережей с Домом книги. Видимо, никак не вывернулся, видимо, стал в его глазах еще более подозрительным субъектом и тем обеспечил его еще более подчеркнутое дружелюбие к себе. Не могу сказать, что меня это сильно заботило. Вечером я узнал от Евгеньича, что на «Нарвскую» никто так и не явился. Это всегда плохо, но на этот раз я даже обрадовался.
Встреча следующего дня была назначена на станции «Лесная», одной из самых глухих в Ленинграде. Вот он, мой голубчик, уже стоит на перроне. Даже чуть раньше времени. Молодцеватый парень, выраженный скандинав. Викинг. Варяг. У него правильный пакет, притом необычно полный. Щедрый человек! Бросает беглый взгляд в мою сторону — станция почти пуста — и садится на скамейку. Он явно заметил, что и у меня какой–то пакет под мышкой. Но тот ли? Торчащий край не дает ему возможности судить, я об этом позаботился.
Сегодня второй день, и я должен быть десятикратно осторожен. Не забудем, что таких выраженных викингов у гебухи сколько угодно. Есть ли в нем какая–то деталь, несомненно обличающая иностранца? Мой уже немалый опыт давно научил меня: несомненных в полном смысле слова деталей не существует. И одеть, и обуть, и постричь в Большом доме сумеют на любой манер. И даже чересчур, на что вся надежда. У этого, например, явно иностранная обувь (а шнурки–то развязались!) почти желтого цвета. Говорит ли это в пользу его аутентичности? Ведь им раз и навсегда велено одеваться и обуваться — особенно обуваться! — как можно более советскообразно.
К противоположной платформе подкатил поезд, вышло жиденькое количество граждан. Пора решаться. Сделаю несколько шагов в обратную сторону (я ведь прогуливаюсь, кого–то ожидая, не так ли?), это позволит мне встретиться взглядом со страхующим меня Евгеньичем. Если он не подаст тревожный знак, пойду к своему варягу. Я вижу Евгеньича. Весь его облик выражает решимость терпеть скуку жизни до конца. На лице — постное неверие в то, что изменщица когда–нибудь придет. Ему бы еще увядший букет. Сигналы не шлет, в мою сторону не смотрит, все в порядке, ничего подозрительного.
Я поворачиваюсь на каблуках. О радость! Варяг, до того предъявлявший мне только правый профиль, теперь демонстрирует левый: он решил завязать шнурок, для чего развернулся и водрузил ножищу сорок седьмого размера (сразу вижу, у самого такой) на скамейку. Наш человек, кстати, так бы не поступил. Но радуюсь я не этому. В его левом ухе — серьга, именно серьга, мочка продырявлена. Конечно, человека с такой броской приметой нельзя было отправлять в пуританский Совок, но какое счастье, что его все же отправили! Едва ли гебуха дошла до того, чтобы иметь в запасе агентов с продырявленными ушами.
Я встряхиваю пакет, опускаю в него «Новый мир», уже заворсившийся от постоянного скручивания в трубку, делаю шаг к скамейке и вдруг понимаю, что целью, к которой по диагонали через платформу бежит женщина, являюсь я. «Санечка, — слышу я. — Ну конечно!» Я крепко схвачен за плечи.
Боже! Она всегда была безвкусно экспансивна. Сколько лет мы не виделись? Двенадцать? Не могу сосчитать от неожиданности. Изменилась, надо ей отдать должное, немного, все так же хороша. Краем глаза пытаюсь понять, как реагирует мой викинг. Он видел ответный пакет, он уже начал было привставать. Заподозрит неладное, уедет, как раз и поезд подходит...
Вот уж не думала, что встретимся когда–нибудь. А почему говорили, будто ты свалил за бугор? Ты не представляешь, как я счастлива тебя видеть. Да, замужем. Таможенник, представляешь? Ну, не просто, большая шишка. Кто бы мог подумать, правда? Да, две девочки. Конечно красотки, спрашиваешь! А кто (проворный взгляд на мое кольцо) твоя жена? Нет, не вижусь, он как–то сошел с круга. Твой портрет так и висит у них на антресолях. Какая акварель? Масло! Ну и дырявая же у тебя память... Как мы с тобой тогда хохотали! Грудь потом неделю болела... Мы ведь там все на одном снимке, в Геленджике... Работает истопником, все пишет свой великий роман... Та же гатчинская дача, ну вспомни!
Даже до нее, врожденно бесчувственной к другим, наконец (минут через семь!) доходит, что встреча мне тягостна, но она не была бы собой, если бы позволила заподозрить, что она знает, что я это понял. Любую арену она должна покинуть с победой. Ее, оказывается, ждут, она жутко опаздывает. Вдвое более веселым голосом, чем требовали обстоятельства, она продиктовала свой телефон, чмокнула меня куда–то возле губ, обдав духами незнакомой, тревожно–арбузной гаммы, и умчалась в сторону Гражданки, излишне радостно махая из–за стекла.
