Он встал, чтобы наполнить стакан, — зеркало на стене повторило жест, и жест казался идентичным, но Воронцов знал, что на самом деле — там все наоборот. В зеркале невозможно увидеть себя. Чтобы увидеть себя истинного, надо иметь два зеркала и заглянуть в странное пространство между ними, которое начинается нигде и уходит в никуда. Воронцов отсалютовал стаканом своему отражению и тихо рассмеялся — отражение качнулось очень натурально, запрокидывая белое лицо.
Девочка за стенкой сидела в темноте, выключив телевизор. Зрелище, увиденное ею на экране, заворожило ее, как зрелище тяжелой автомобильной аварии завораживает случайного прохожего. Она случайно наткнулась на эту кассету и не выключила видеомагнитофон, когда Воронцов вошел в комнату не потому, что проигнорировала, а потому, что не увидела его. Теперь она сидела в темном пространстве, прорезанном лучами луны через щели штор, наедине со своим отражением, смотрящим на нее из мертвой глубины телеэкрана. Она пыталась вспомнить себя, нащупать в своем прошлом сенсоры, позволяющие осознать, кто она и откуда, но ничего не всплывало из глубин ее памяти, кроме собственного лица. Но откуда-то она знала способ, наполняющий тело незнакомой энергией и включающий внутренний экран, заполненный странно знакомыми образами, луна подсказала ей способ.
Воронцов лежал на одре своих ночных бдений, в свете луны, льющемся из окна, подобный саркофагу в собственной гробнице. Мерно подрагивал в такт дыханию джин на его груди, тихо тлела лампа Алладина у его изголовья, и тени прожитой жизни, ставшие снами, бродили вокруг него.
Из-за стенки донеслись звуки, как будто там двигали мебель, но у него уже не было, ни сил, ни желания встать и посмотреть, в чем там дело.
Собираясь утром на работу, Воронцов заметил, что зеркало на стене покосилось, но ничего не вспомнил о ночных звуках за стеной, а деловая текучка напрочь выкинула из его головы призраков ночи, отодвинув на время на задний план и убийство в промзоне. За ночь «выставили» киоск на базаре, пробили голову какому-то мудаку в кабаке, рядом с базаром, но на его территории и изнасиловали девицу возле кабака. Но во второй половине дня, оставив Дядыка домучивать текучку, Воронцов выбрался к Риккерту с бумажкой, подписанной следователем.
— Если ты засунешь свою бумажку в жопу, — сказал Риккерт, — и избавишь меня от волокиты, то я дам тебе устно и прямо сейчас все ответы на твои вопросы. Тем более что бумагу ты написал сам, а твоя папка не приспособлена для ношения в ней бутылки. Развязывай. — Воронцов развязал, и бутылка с облегчением выкатилась на стол, где ее моментально уловил проницательный Риккерт.
— Все, что я тебе скажу, — сказал честный Риккерт, пережевывая вялый огурец, — это домыслы. Но домыслы обоснованные. Этих троих субчиков кончили одной острой и ржавой столярной пилой, в тканях осталась ржавчина.
— А почему не тремя, острыми и ржавыми столярными пилами? — спросил Воронцов.
— А почему не четырьмя? — ухмыльнулся Риккерт. — Всего было четыре удара. Одним ударом отсекли голову. Вторым одним ударом отсекли руку. Третьим одним ударом вскрыли живот. Четвертым одним ударом вскрыли горло. Логично предположить, что это сделал один умелец, вооруженный одной ржавой пилой, а не четыре умельца, вооруженные четырьмя ржавыми пилами. Но ты можешь поискать и бригаду плотников с одной пилой на четверых, это гное дело. Имей только в виду, что они еще и эквилибристы-престижираторы, поскольку все три смерти наступили примерно в одно и то же время.
— Насколько примерно?
— С интервалом от нескольких секунд до нескольких минут, точнее установить невозможно.
— А зачем понадобилось сворачивать шею человеку со вспоротым животом?
— Или вспарывать живот трупу, со свернутой шеей, — усмехнулся Риккерт. Вот отловишь фокусника, у него и спроси.
— Но умер-то он, отчего?
— Не знаю. Определенно могу сказать, что смерть от разрыва нервной ткани между шейными позвонками наступает мгновенно. А от кровотечения из черепной артерии — не мгновенно. Но я могу установить постфактум только отсутствие такого интервала между событиями, который поддается измерению, а не их порядок. Да ты наливай, наливай, — Риккерт потер руки. — И не волнуйся так, все умирают от остановки сердца, даже если перед этим отпадает голова или вываливаются кишки.
— Не забивай мне баки.
— Я не забиваю. Я просто пытаюсь толковать тебе, что ну его на хрен, этого виртуоза пилы, береги лучше голову от отпадания.
— У тебя не будет со мной хлопот, — заметил Воронцов, принимая у Риккерта надкушенный огурец. — Я умру на посту, как и положено оперативнику, — от инфаркта, вызванного неумеренным потреблением алкоголя.
— Дай-то Бог.
Они чокнулись и выпили.
— Но почему пила? — спросил Воронцов. — Я уже имел дело с пилой. И не один раз. Но как можно пилой отсечь голову с одного удара? Я не понимаю этого. Ты можешь мне объяснить?
— Могу, — кивнул Риккерт. — Кто из нас опер, ты или я?
— Ну, допустим, я.
— А я — патологоанатом. Так вот, мотай на ус, что я буду тебе, старому дураку, объяснять.
— Ты старая жидовская морда, Риккерт, ты будешь меня учить, как работать? Я двадцать лет в деле, сучий ты сын. — Воронцов не на шутку разозлился и далее побагровел, услышать такое от Риккерта было по-настоящему обидно.
— Я буду тебя учить, а ты будешь меня слушать, — сказал Риккерт. — Знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что ты классный сыщик, вот почему. Таких мудаков, как ты, уже почти не осталось. Твои предки, наверняка были местными казаками, но ты ни хрена не понимаешь в сабельной рубке, Воронцов.
— При чем здесь сабельная рубка?
— А при том, что уметь надо, греб твою мать. А при том, что саблей не рубят, а режут, те, кто знает в этом толк. И тот фокусник, которого ты ищешь, знает толк. Он где-то этому научился, ты понял?
— Да, я понял, — сказал Воронцов.
— А чтобы этому научиться, надо одному х…ю известно, сколько срубить голов, ты понимаешь это, Воронцов?
— Да, я понимаю.
— Так за каким ты х…ем суешь туда свою башку? Они помолчали, глядя друг другу в глаза.
Потому что ты гребаный честный мент, — сказал Риккерт. И я буду жить в этой гребаной стране, Пока ты с ней живешь.
— А что ты будешь делать, когда я сдохну?
— Сдохну вместе с тобой, — сказал Риккерт. — Наливай.
— Давай суммируем, — сказал Воронцов, расплескав в стаканы остатки водки.
— Нет, давай сначала выпьем, а потом суммируем, — помотал головой Риккерт. Да ты не волнуйся, у меня еще есть.
— Ну, давай.
Они выпили и доели огурец.
— Ну, почему пила? — спросил Воронцов, глядя в пустой стакан. — Если он такой фехтовальщик, как ты говоришь, то почему он не приобрел себе приличную шашку? Ее можно купить в любой станице.
— А ты не понимаешь?
— Нет.
— Потому что если ты будешь идти с шашкой по улице или даже по промзоне, то тебя, в лучшем случае, посадят в психушку, и тебе придется доказывать в суде, что ты получил эту шашку в подарок от Стеньки Разина. А на человека с пилой даже на улице никто не обратит внимания, тем более, в промзоне. А пила — это страшное оружие, страшнее, чем шашка. Знаешь, почему?
— Понятно, почему — зубья.
— Не только поэтому. Столярная пила изготовлена из очень тонкой и гибкой стали, которую просто не умели делать тогда, когда начали делать шашки, и вообще, всякий «холодняк». Все эти россказни про волшебные клинки, которые режут волос на лету, — это сказки, басни и мутняк. Попробуй, ударь лезвием бритвы по чему-нибудь твердому, что будет?
— А что будет?
— Оно разлетится, как стекло, вот что будет. Либо ты имеешь бритву, чтобы, скрести свою щетину, либо ты имеешь боевой клинок, который нельзя заточить, как бритву, но который не сломается, если ударить им кого-нибудь по голове. И ты можешь целовать этот клинок и капать на него пьяными слезами, и все равно он уступает по боевым качествам простой столярной пиле, у которой конец заточен острым углом.
— Риккерт, ты не специалист по холодному оружию.
— Я не специалист по холодному оружию, я специалист по холодным человеческим телам и по свинцовой мерзости человеческих отношений. И как человек, который изучает последствия этих отношений последние тридцать лет, я могу сказать тебе определенно, что полотно столярной пилы пройдет там, где сабельный клинок застрянет. Когда ты сечешь или колешь саблей, то тебе приходится преодолевать сопротивление обушка, который придает жесткость конструкции клинка, которая не изменилась, в силу традиции, со времен серого железа. А полотно пилы — плоское по всей ширине, поэтому оно проходит через тело, как через масло.
— Так почему, черт возьми, сабли не начали делать, как пилы, они что, были дурнее тебя?
