Матерно выругавшись, Воронцов пнул тормоз и, заранее зверея, выскочил из машины.
Девка попыталась было улизнуть, но он сноровисто ухватил ее за грязные патлы и под одобрительными взглядами торгашей, поволок к ободранной двери опорного пункта.
Второй раз она попыталась удрать, когда он доставал ключи, но Воронцов так дернул ее за волосы, что чуть не порезал себе пальцы и, распахнув дверь, пинком отправил в темное, воняющее окурками, потом и блевотиной нутро.
Первое, что он сделал в кабинете, — это влепил ей здоровенную оплеуху, отчего она свалилась на линолеум цвета дерьма, мелькнув ногами в рваных колготах.
— Что же это ты делаешь, дрянь?! — он собрал в кулак у ее горла серую, грязную майку и рывком вернул в вертикальное положение. — Ты что здесь болтаешься, ты чего не урыла отсюда? — Он швырнул ее на драный дерматин дивана образца 37-го года. — Ты знаешь, что я делаю с такими, как ты? — Дыша ночным, ментовским перегаром, он навис над ней, зная, что глаза его белеют. Все это было давно отработанной мизансценой конторского театра масок. — Я отвожу таких, как ты, за город и закапываю в посадке, чтобы не срали на моей территории! — Он влепил ей еще одну оплеуху, и в мутном свете голой лампочки, красно-желтая маска клоуна проступила на ее лице, в затхлом воздухе повис запах страха. Вдруг ее губы расползлись, как в клоунской ухмылке, из крепко зажмуренных глаз, обведенных белыми кругами, потоком хлынули слезы, и она разрыдалась в голос, некрасиво распяливая рот. Воронцов опешил. Это не были слезы прошмондовки, которые текут, как вода из крана, это не была наигранная истерика уличной лахудры, — это был горький плач тяжело обиженного ребенка. У Воронцова задрожали руки. Он растерянно посмотрел на них и спрятал за спину. У него не было детей, и он не любил детей. Но он понимал, что сделал сейчас что-то нехорошее, неправильное. А делать нехорошее было не по его правилам, он не мог жить без самоуважения. От стыда, от непонимания, как овладеть ситуацией, он разозлился еще сильнее — на себя, на весь этот проклятый мир, в котором приходится бить детей, и заорал: — Заткнись! — Потом, злобно хлопая дверцами шкафов, он разыскал покрытую пылью бутылку с остатками «Шартреза» и сделал то, что по его понятиям было самым уместным — набулькал в стакан и сунул девчонке в руки.
— Пей! — Она схватила стакан от страха и, повинуясь окрику, но пить самостоятельно не смогла, и ему пришлось поддержать посудину за донце. Потом он сел напротив нее на полуразвалившийся стул и спросил. — Ты откуда, вообще, здесь взялась?
— Из больницы.
— Из какой больницы?
— Из психиатрической.
— А как ты туда попала?
— Из детприемника.
— А как ты попала в детприемник?
— Менты привезли?
— Почему привезли?
— Бродяжничала.
— Почему бродяжничала?
— Жить негде. Бабка мужика привела, бьют.
— А родители?
— Мать уехала куда-то, отца нет.
Он порылся в карманах, достал грязный носовой платок и сунул ей в руку.
— На, вытри сопли. А почему тебя выкинули из больницы?
— Я сама ушла.
— Почему ушла?
— Плохо там.
— В приемник пойдешь?
— Нет! — Она сжала кулаки и стиснула их между колен. — Нет.
— А куда пойдешь?
— Не знаю.
— Ладно, пошли.
— Куда?
— Пошли, говорю!
— У тебя вши есть? Сифилис, триппер, туберкулез? — спросил он ее в машине.
— Нет. А куда …
— Тогда так. Сейчас мы поедем ко мне домой. Там поешь и переночуешь. Сейчас я хочу спать, и у меня нет времени возиться с тобой. А завтра я что-нибудь придумаю. Но если ты украдешь что-нибудь и убежишь, пока я сплю, я тебя под землей найду. Понятно?
— Понятно.
Все начиналось достаточно невинно — с записи голосов. По утрам или по вечерам, переходя от сна к бодрствованию, он слышал голоса. Это могли быть голоса киноперсонажей или радиодикторов. Они звучали, как в записи на магнитной ленте, с тембром, интонациями в таких деталях, которые не удерживало его бодрствующее сознание, — оказывается, в его голове был жучок, фиксирующий все, что весьма удивляло и веселило его поначалу. Затем, очень постепенно, через эти голоса, как через помехи, начал пробиваться голос, сообщающий что-то важное, но он не мог расслышать, что. Прошло много времени, прежде чем он научился вычленять этот голос, и был немало разочарован, осознав, что голос просто монотонно перечисляет и описывает события его жизни. Однако, настроившись на эту волну, он уже не мог отключиться, а однажды, с великим изумлением, услышал о событиях, которых не было. Но они наступили, не вскоре и не сразу, а как бы плавно перетекая в реальность через щель между сном и явью, — тогда он понял, что голос, проскочив настоящий момент, пересказывает события будущего. Однако и это понимание оказалось не окончательным — со временем он осознал, что голос мог комментировать и даже показывать картинки событий, которые не относились и никак не могли относиться к его жизни. Со временем ему стало очевидно, что это не один голос, а несколько голосов, некоторые из которых могли лгать или сообщать вещи, которые никак его не касались. Но с этим можно было научиться управляться так, как управляются с настройкой радиоприемника — и он научился. Так он управлялся, прослушивая симфонические оркестры из ниоткуда, сомнительные пророчества и чтение текстов на незнакомых, но красивых языках, прерываемое вспышками эротических программ, пока ранение в голову, неучтенное никакими голосами, раз и навсегда не выключило эту ерунду, враз настроив его на правильную станцию. Теперь ему не было нужды крутить ручку — четкий, командный голос дал всегда правильные указания и предупреждал об опасности. Но и опасность стала постоянной — Они узнали о том, что Голос обрел плоть, они явились из тех пространств, где Голос вел ною одинокую борьбу, Они были демоны, одержимые враждебными голосами, и нацелились на тотальное уничтожение. Но Они плохо знали его, эти твари, незнакомые с искусством войны. Они не знали, что человек — искуснейший из демонов смерти, а он сам — лучший из всех. Поэтому он сживал их со свету во тьму, двигаясь во тьме, как тень, — искусно, жестоко и беспощадно.
Уволившись из армии, он некоторое время перемещался по воюющему постсоциалистическому пространству, постреливая то здесь, то там, пока не осел в этом городе в должности начальника охраны небольшой, но вполне процветающей фирмы. Однако расцвет сменился увяданием, в чем он усматривал происки врагов, и владелец фирмы, постепенно увольняя персонал и распродавая имущество, сначала понизил его до сторожа, а потом и вовсе забыл о нем, бросив в никому не нужном здании, расположенном в заброшенной промзоне. Бывший начальник охраны не особенно печалился по этому поводу — его ничуть не удивляла человеческая подлость, и ничуть не беспокоило собственное будущее — он жил в настоящем моменте, располагая собственной крепостью, деньгами за свою и чужую кровь и всем временем во Вселенной в придачу.
Воронцов утюжил территорию, не рассчитывая на успех, но осознавая полезность такой работы, — имена, адреса и подписи опрошенных пойдут в оперативно-поисковое дело, а чем толще ОПД, тем мягче буфер между сыщиком и его начальством. Чтобы иметь-возможность работать по-настоящему, нужно было уметь создать пространство для маневра, умение показать было не менее важным, чем умение делать, шоу-бизнес проник во все сферы жизни, и настоящее действо всегда разворачивалось между картонно-бумажных декораций. Воронцова давно уже перестала раздражать рутина, он хорошо понимал, что если бы сыщику платили только за результат, то ни один сыщик не отработал бы своего хлеба и не стал бы работать за хлеб, не имея возможности выжать каплю масла из этой рутины. Рутина, никчемная, сама по себе, была горючим, на котором работала машина сыска, всегда дающая результат, а некоторой доля коррупции — смазкой для этой машины, без которой машина превращалась в мясорубку, смазанную кровью. Самые мерзкие палачи от ментовки, которых Воронцов знавал в своей жизни, были идеалистами и бессребрениками, полагающими, что вор должен не сидеть в тюрьме, а болтаться на виселице. Никто из них не был сыщиком, они были дилетантами, зеркальным отражением беспредельщиков преступного мира, не играющих по правилам от неумения работать. Воронцов научился принимать правила игры, существующие в сумеречной зоне, в которой он жил, где закон слошь и рядом оказывался беззаконием, где надо было валять дурака, чтобы не оказаться в дураках, и где нарушение закона было правилом игры. «Живешь сам — давай жить другому», — вот было основное правило, которого он неукоснительно придерживался. Он всегда бил первым, никогда не целовал блядей, никогда не спорил с начальством, никогда не нарушал слово и никогда его не давал. Раскрывать преступления, было его работой, а не делом его жизни, — поэтому он и раскрывал их. Он был пьяницей, циником и мздоимцем, как и все сыщики, он играл по правилам, установленным со времен Каина, в игре без правил, называемой жизнью, он утюжил свою территорию, плевал на все остальное, не делал лишних движений и точно знал, что, отутюжив, пойдет и выпьет пива с водкой в подвальной забегаловке у армянина Арутюна.
