Ларпан скрипнул зубами:
– Не важно, что все мои планы были сорваны... Если бы я знал имя сукиного сына...
– Конечно, конечно. Послушай, дай мне тысячу монет, и я тебя наведу на след. Не хочешь? Жмот. Практически у тебя больше ста миллионов в кармане, а... Ну что же... Так вот, дамы и господа, сегодня, в виде исключения, из соображений рекламы и ради известности, слушайте же, господин Ларпан, и вы, мадемуазель Женевьева...
Она побледнела.
– ... Не за 1000 монет открою я вам имя лихача, и даже не за 500, не за 300, не за 100 и не за 50, а бесплатно. За милые глаза, просто так, за тьфу, за пшик... Шоферюгой был я, Нестор Бурма, известный как Парень из Благородного Предместья.
– Смейся, смейся, Бурма, – пробормотал Ларпан дрожащим (5т сдерживаемой ненависти голосом. – Смейся, отродье.
– Старик, – пояснил я. – Я видел, что ты хочешь скрыться. Я чувствовал, хотя и не был до конца уверен, что ты не Лере. В подвале бананового хранилища я видел труп. Мне хотелось, не делясь своими подозрениями с полицейскими, чтобы ты оставался поблизости. За всей этой путаницей мне мерещилась тайна, к тому же денежная.
Буквально все уличало тебя в убийстве. Из-за легкого потрясения тебе не удалось бы податься слишком далеко, а я не слишком портил такое бесценное сокровище, как ты.
– Смейся, я уже тебе сказал.
– Пока ты томишься в лазарете, твои сообщники действуют. Они искренне считают тебя погибшим, но кто же мог тебя убить? Прежде всего они думают о твоей любовнице. Но мы еще вернемся к этому пункту. Идеальная чета, Бирикос и Шасар, сначала воображает, что мне принадлежит роль посредника. В поисках следов они проводят у меня обыск. Они находят письмо, из-за которого вспыхивает спор, и, чуть не забыл... снимок Лере, который они принимают за твой. Итак, я знаком с Ларпаном. Я в сговоре с Ларпаном... Найденное письмо не ведет далеко, но за обладание им они схватываются не на жизнь, а на смерть. Это конец господина Ника Бирикоса, грека, который никогда не наставил бы тебе, Ларпан, рогов. Не то что Шасар. Тот верит или притворяется, что верит, в то, что тебя убила Женевьева, чтобы завладеть подлинником картины. На этом строит он свою игру. Он сыт по горло старушками и старичками. Действует он столь энергично, что Женевьева призывает меня на помощь.
По-прежнему стоя, по-прежнему напрягшийся на раненой ноге, по-прежнему с нацеленным на нас крупнокалиберным револьвером, Ларпан воскликнул:
– Забавно!
– Самое забавное: я сплю с ней.
– Все забавнее и забавнее.
Мне не понравился его сальный, двусмысленный, фальшивый смех.
– Заткнись, Ларпан, – сказал я. Он остановился:
– Ладно. Продолжай.
– Да это почти и все. Женевьева и я сделали ошибку, не избавившись окончательно от этого лукавою Шасара. Прежде всего она, решившая, что, в конце концов, Шасар не слишком плох. И вот результат: под предлогом рекламы, чтобы позолотить свой герб или пилюлю, не знаю, он вымогает у этой очаровательной глупышки...
Я повернулся к Женевьеве и ей улыбнулся:
– ...Извини меня, любимая... у этой чаровницы разрешение поместить в печати сенсационную и скандальную статью. Почему Шасар так поступает? Он говорит себе: пресса не пискнула ни слова о сердечных узах, соединяющих Ларпана и Женевьеву. Если такое разоблачение попадет на глаза покупателю, который должен сейчас быть в растерянности, тот обратится к Женевьеве. Я же извернусь таким образом, чтобы, ничего ему не давая взамен, утащить его бабки. Покупатель так и не обнаружился, а тебе ударило в голову, и ты бросился сюда, чтобы сказать обманщице пару слов. Представляю, каким забавным было ее выражение лица, когда ты заявился.
– Стоило посмотреть, – ухмыльнулся он.
– Естественно, покойник.
– Да, покойник. Все, Бурма?
– Да.
– А ты пробивной детектив, Бурма...
– К твоим услугам, Робер Уден, зловещий фокусник.
– Но ты даже половины дела себе не представляешь.
– Тем хуже. Я сказал о нем предостаточно. Устал и хочу пить. Женевьева, у тебя ничего нет горло промочить?
Она медленно и размеренно покачала головой. С нежностью мне улыбнулась. Ее прикованные ко мне глаза наполнялись слезами.
– Мой любимый, – прошептала она.
– Пошли, Ларпан, – резко сказал я. – Пошли за картиной.
– Не двигайтесь! – рявкнул он.
Стоя на больной ноге, он весь дрожал. Его револьвер трясся в руке.
– Подонки! – сказал он. Началась буря.
Он выстрелил в Женевьеву и промахнулся. На две секунды он отвел от меня глаза. Я выхватил свою пушку и в свою очередь пальнул по его другой, здоровой ноге. Это был мой счастливый день. Я промазал. Он нацелил свой ствол на мой живот и открыл огонь, содрогаясь от отдачи оружия и морщась от пронзительной боли, вызываемой очередью выстрелов в пострадавшей ноге. С пронзительным криком, со страшным криком, с криком агонии, множества агоний – ведь столь многое в ней сразу умирало! – Женевьева низринулась в ад. Она рухнула у моих ног, сжавшись, будто протягивая свои груди в жертву любви, груди, за медленным, но неотвратимым старением которых она с таким ужасом наблюдала. При рывке платье разорвалось во всю длину. Прикрепленная к кружеву чулка пряжка в блестках бижутерии будто впивалась в ее бедро и сверкала в огне выстрелов.
На ее громкий жалобный крик я ответил поистине воплем страдания. А потом, сжав зубы, сполна выдал Ларпану. Его пистолет уже замолк, а мой ствол все еще извергал свинец. Наконец стих и он.
Опьянев от горя и ярости, я приблизился к Ларпану. Он еще жил. Пусть Фару и его фараоны получат его живым и пусть он подохнет в дороге. Пусть подохнет!
Пятьдесят миллионов, сто миллионов, столько миллионов, сколько угодно! Эти мерзостные деньги вселяют в вас отвращение к вещам!
Я нагнулся над Женевьевой. Я взял ее на руки и отнес в ее постель. Немного ее крови пролилось мне на ладони. Только вчера я спал с ней. Она медленно подняла свою трепещущую руку с тонкими длинными пальцами к своей окровавленной груди. Сломанный ноготь на указательном пальце еще не отрос. Она слабо пошевелила губами: – Мой любимый...
Я глянул на себя в разбитое пулей зеркало гостиной. Ведь даже собаке дозволено смотреть на епископа. Нестор Бурма, сыщик-боец. Лицо свинцового цвета, волосы растрепаны, в растерзанной одежде. Почти один. Наконец мы одни, как говорится. Все они убрались. Прислуга и администрация гостиницы, Флоримон Фару и его подручные. Отложив до более поздних времен подробный рассказ, я лишь в самом общем виде дал комиссару кое-какие разъяснения. Закон забрал и бандита, страдающего свинцовыми коликами. Он был также нетранспортабелен, как и Женевьева, но его не избавили от этого путешествия. Он был всего лишь бандит. Напротив, Женевьеву не в чем было упрекнуть. Бережно, в собственной комнате, ее окружили срочными заботами. Три особы в белых халатах. Врач, две сестры. Хорошие люди, которым бы лучше отправиться похрапеть. Ставка сделана на красное. Нестор Бурма, детектив-боец. Стоящий перед зеркалом гостиной. Растерзанный, со скверным вкусом во рту.
Телефонный звонок отвлек меня от мрачных мыслей. Фару. Он сказал:
– Этот Ларпан был крепким парнем.
– Был?
– Он мертв. Как и предусматривалось. Боже мой! Вы были круты. Никому не посоветуешь прикасаться к вашей женщине, брр! Что касается Ларпана, то еще нет ясности в его причастности к убийству Бирикоса, потому что наш Ларпан был в больнице в ночь, когда Бирикос умер. Но не важно... Знаете, мы нашли пушку, которая не использовалась сегодня ночью, в его кармане. Так вот, старик, именно из этой пушки уложили Бирикоса и еще двух типов этим вечером в Пале-Руаяле. Не знаю, вы в курсе...
– Нет.
– Вот тех двоих ухлопал именно Ларпан. Во время совершения этого двойного преступления его уже не было в госпитале. Речь об антикваре, Мире, и молодом человеке без определенных занятий, Шасаре. Этот Ларпан был настоящей машиной смерти.
– Похоже. Послушайте-ка, не хочу входить в слишком долгие объяснения: я выжат до предела, – но этот Шасар был типом, который досаждал Женевьеве, и он же, из личных побуждений, уговорил ее поместить в "Сумерках" нашумевшую статью.
– Не слишком чистоплотная особа, верно? Относительно мадемуазель Левассер, я думаю, мы с самого начала полностью и совершенно заблуждались... Гм... Несмотря на ее мужественное поведение, сегодня вечером она ведь только маленькая глупышка, разве нет?
– Да. Маленькая глупышка.
– Как ее дела?
– Какими они могут быть, когда напичкан железом?
– Да. Ну ладно. Привет, Бурма.
– Привет, Фару. Я положил трубку. Маленькая глупышка!
Я прошел в соседнюю комнату. Ночник у изголовья постели оставлял в тени лицо Женевьевы. Одна из сестер молча подошла ко мне.
– Сударь, вы хотели бы с ней поговорить?
– Это можно?
– Все можно.
Я приблизился к кровати. Она почувствовала мою близость. Открыла огромные, запавшие глаза на обескровленном прекрасном лице. Словно загнанное животное. По ее губам скользнула жалкая улыбка. Я взял ее ладонь.
