– Ключ,– сказал он, протянув руку.
Он по-прежнему улыбался, но улыбка его не внушала доверия.
– Ключа нет, папаша,– молвил я.– При мне нет.
И это была сущая правда. Я оставил ключ в замочной скважине, а этот дурачок не заметил. Он уже открыл было рот, чтобы ответить мне или обругать меня (скорее уж, обругать, таковое намерение отражалось в его темных глазах), как вдруг третий мужчина, тот, что спал, мирно спал, забился на своей кровати, точно рыба об лед, то ли под воздействием кошмара, то ли из-за особо чувствительного клопиного укуса, и уронил одеяло, а вместе с ним и другую вещь, далеко не такую миролюбивую, с глухим стуком упавшую на корявый пол. Небольших размеров автомат.
Трое бедуинов обменялись крепкими словами на своем наречии, вроде как слегка полаялись. Нельзя сказать, что я этому удивился – то была комната, где невероятное становилось нормой, но в конце-то концов… Короче, я был несколько озадачен, что и побудило меня решиться на необдуманный жест, то есть сделать то, чего делать не следовало.
При виде утвари такого сорта я стал искать аналогичного утешения и поднес руку к карману, где лежала моя пушка. И это меня погубило. То были глазастые ребята, которые знали толк в жестах и мигом все понимали, несмотря на весь свой дурацкий вид. Они тут же набросились на меня с неотразимой ретивостью арабских скакунов, ни больше ни меньше. Опять-таки местный колорит. И так огрели меня по голове – видно, от судьбы не уйдешь (мектуб), видно, стоит войти в эту конуру и – бац! – ну как тут не вспомнить Ванду, только Ванда была красивая и хорошо пахла, а вот сегодняшние ребята… нет, что и говорить, сегодняшние ребята…
* * *
Звуки, сначала отдаленные, приглушенные, становились все громче и явственней, и вот наконец мне удалось локализовать их и определить, если уж не понять. Вокруг меня говорили на каком-то иностранном языке, языке диком, в основном гортанном, но с прорывающейся местами пронзительной ногой. Ясно. Я был пленником феллаг или что-то вроде этого.
Я открыл глаза.
Их было по-прежнему трое, тех, кто интересовался мной, но вовсе не трое прежних, хотя близкое этническое происхождение и тех и других не оставляло сомнений.
Я лежал на глинобитном полу (вот видите, тоже битом), нельзя сказать, чтобы мне было удобно, но зато движения мои ничем не были скованы, хотя я, откровенно говоря, не испытывал пока желания производить их в большом количестве. Должно быть, я находился в довольно просторном подвале, превращенном в зал заседаний, там стояли железная кровать, старый шкаф, широкий стол, буфет и множество самых разных стульев. В стенах виднелись внушающие тревогу углубления. Штукатурка местами отвалилась, и остались голые кирпичи. В одном углу недавно проводились, видно, ремонтные работы, если только эта свежая кладка не скрывала замурованного отверстия. Помещение освещалось четырьмя или пятью электрическими лампочками, висевшими на некотором расстоянии друг от друга по осевой линии потолка.
Их было трое вокруг меня, и промеж расставленных ног одного из них я заметил в глубине молодого араба, который так сердечно встретил меня, когда я вошел в комнату Демесси. В небрежной позе с автоматом в руках он картинно нес вахту.
Я зашевелился и попробовал встать или по крайней мере сесть. Один из типов наклонился и помог мне прислониться к замызганной стене. Услужливый тип – североафриканец в прекрасном костюме под поношенным плащом, со следами оспы на узком лице, которого я тотчас окрестил Зенаной из-за его кожи, напоминавшей эту рябую, пузырчатую ткань, и потом Зенана смахивает вроде бы на что-то арабское (хотя на деле Зенана – это скорее уж Индия, но с этим афро-азиатским блоком – все один черт), так вот, услужливый тип, загадочно улыбнувшись, поднес мне что-то ко рту. Я узнал свою трубку, добрую старую трубку. И что? Уж не собирается ли он распекать меня за то, что я курю? Я-то ведь не круйа. Да если бы даже и был… Эти олухи желают, видите ли, освободиться, болтают о свободе, а сами остаются рабами дурацких предрассудков.
– Курите же,– сказал Зенана, к величайшему моему удивлению.– Курите. Вам станет легче.
– Я думал, вы против,– усмехнулся я.
Он пожал угловатыми плечами.
– Мы же не фанатики.
Вот как? Ну что ж, тем лучше! Он чиркнул спичкой. Я сделал несколько затяжек. У табака был гнусный привкус, вряд ли он поможет мне прийти в чувство, однако трубка в зубах придаст мне уверенности. Они еще немного посуетились вокруг меня, потом один тип остался меня сторожить, а остальные пошли и сели за стол. Они положили на него отобранные у меня пушку и бумажник и принялись изучать мои документы. Для этого товарищ Зенаны, который был у них вроде бы за начальника, нацепил затемненные очки в роговой оправе. В очках да еще с довольно густыми черными усищами он был хорош. Ни дать ни взять Сеуд[17].
Судя по всему, это были не совсем обычные круйа из числа тех, кого можно увидеть на стройках выполняющими самую грязную работу или на террасах бистро увешанными всяким барахлом, которое они пытаются продать. Они были того же сорта, что и Кахиль Шериф, только другого уровня. Плохо выбритые и грязноватые, но иного типа люди. Я не знал, хорошо ли это для меня. Если вдуматься, то, пожалуй, нет.
Они дотошно изучали мои документы, перемежая эту инспекцию и чтение отдельными репликами на своем тарабарском наречии с лаем, ворчанием и сопением. Потом долго спорили. Под конец очкарик ударил кулаком по столу и что-то рявкнул. Мой стражник поднял меня и подвел к столу, стиснув своими нервными пальцами мою руку.
– Положение очень тяжелое,– произнес очкарик. Он изъяснялся на правильном французском языке с едва заметным, но неизбежным акцентом.– Очень тяжелое. Мы не любим шпионов.
Он подождал ответа или какого-нибудь комментария. Я молчал. Тот, что держал меня за руку, отпустил ее и посадил меня на просиженный стул, а сам встал за мной, положив руку на спинку стула.
– По одежде вы клошар,– продолжал Сиди[18] Очкастый.– А по документам,– он показал на них,– вы полицейский… Да еще с оружием.– Он похлопал по револьверу, по-прежнему лежавшему на столе, и отодвинул его чуть подальше, чтобы я не мог дотянуться до него.– У вас был ключ от комнаты наверху. Так что положение очень тяжелое. Откуда у вас этот ключ и зачем вы сюда пришли?
– Я приходил к приятелю,– сказал я.– К тому, кто жил там наверху, он сам дал мне ключ. Некто Демесси.
– Д-да,– молвил он.– Демесси. Демесси был шпионом. И то, что вы его приятель и к тому же полицейский, лишний раз подтверждает это.
– Не знаю, был ли Демесси шпионом. Вы сочли его таковым, но это ничего не доказывает. Я, во всяком случае, не полицейский.
Он сунул мне документы.
– Частный сыщик,– сказал он.– Я умею читать.
– А надо еще и понимать. Частный сыщик и официальный полицейский…
– Это одно и то же,– отрезал он.
– Нет. Мне на вашу политику плевать. Если вам хочется сменить дубинку, валяйте, дело ваше.
– У вас был ключ,– повторил он.– Вы вошли украдкой. По одежде…
И он снова начал объяснять мне, что положение очень тяжелое.
– Вы собираетесь сделать большую глупость,– убежденно сказал я.– Неужели вы не понимаете, что если я рискнул заглянуть в ваш притон, то конечно же, принял все необходимые меры предосторожности. Если через несколько часов я не вернусь домой…
Он прервал меня резким движением руки.
– Через несколько часов здесь уже никого не будет. Это был наш последний совет. Прискорбно для вас, что вы пришли именно в этот момент.
– Послушайте,– сказал я.– Не валяйте дурака. Это просто свинство, а свиней вам любить не положено. Я…
Я произнес великолепную речь, дабы выиграть время и получить возможность подумать над тем, как найти способ выбраться из этого осиного гнезда. Я говорил и не слышал звука собственных слов (да и смысла их не улавливал). Кроме того, я испытывал довольно странные ощущения. Время от времени я делал затяжки и каждый раз удивлялся необычайному привкусу табака, который курил. Хотя виной тому могла быть и моя голова, трещавшая как с похмелья! Но Боже ты мой, мне ли не знать, что такое похмелье, и… Да, чертовски странный и, я бы сказал, гнусный вкус у этого табака. Что они там творят, в этом Управлении табачных фабрик! Да они… Впрочем, нет, Управление тут ни при чем. Не припомню, чтобы я набивал трубку из своего кисета. Это Зенана дал мне чубук… уже набитый. Любезный тип, ничего не скажешь… Ну и тип… Гашиш! Индийское зелье, которое действует на всех по-разному. Одни тупеют от него и чувствуют себя разбитыми; других оно возбуждает, взбадривает, наделяя поразительной проницательностью и ясностью ума. Его, возможно, это отупляло, и он вообразил, что и на меня это окажет точно такое же действие… А у меня от его зелья посветлела башка, и я торопливо стал перебирать одну за другой теории, которые излагал Элен несколько часов назад, в том числе и ту, которую она не пожелала выслушать…
