— По-вашему, я не похож на местного жителя?
— Сразу видно, что вы прибыли оттуда, где или солнце не светит, или вы появлялись на улице только по ночам.
Салли не пользовалась макияжем и не нуждалась в нем, хотя, наверное, крем от загара уберег бы ее от пары морщинок в уголках рта. Ей около тридцати, подумал я. Хорошенькой, пожалуй, не назовешь — слишком волевое лицо. Но зато бездна очарования — глаза, высокая шея, сильные скулы, изящные линии рук. Мне нравился ее открытый взгляд, которым она смотрела на меня так, будто я прилетел с другой планеты.
Я тоже глядел на нее. Широкая улыбка Салли вызвала точно такую же и на моей физиономии.
— Вы устроились здесь как дома, — сказал я, радуясь, что она обосновалась на моей земле.
— Вы и разговариваете как не местный, — сказала она, остановившись, и склонила голову набок, словно прислушиваясь. — У вас английский акцент. Или вы просто дурачитесь?
— И то и другое, — признался я. — Но я вовсе не хочу морочить вам голову.
— А все так и норовят меня обмануть. Не будь я такой доверчивой, наверное, не торчала бы в этой чертовой пустыне. Как вас зовут?
— Форрест, — сказал я. — Форрест Эверс.
Она остановилась на ступеньках фургона.
— Вы сами покупали себе эти сапоги, Форрест? — спросила она и скрылась в дверях фургона, прежде чем я успел ответить.
Внутри фургон был залит светом. Салли заменила алюминиевую стенку на северной стороне рамой с натянутой прозрачной пленкой. Это выглядело как что-то непостоянное, как и все, что создано человеком в пустыне. Но при таком освещении были хорошо видны написанные маслом картины, расставленные возле кровати.
— Вы нарисовали их здесь, с натуры?
Салли сняла с полки, висевшей над плитой, две белые кружки.
— Это местные пейзажи. Я рисую гораздо больше, чем продаю.
Я стал разглядывать картины. Они были написаны грубыми нетвердыми мазками, без перспективы, как будто рисовал ребенок лет шести. И краски были яркие, какие предпочитают дети, когда они еще настолько наивны, что верят, будто синее — это синее, а розовое — розовое. На одной картине птица с радужным оперением пролетала над радугой в голубом небе. На другой духи индейцев парили над песчаными холмами.
— Мне нравится, — сказал я. — Как будто рисовал ребенок.
— Так оно и есть. Мне понадобилось много времени, чтобы научиться писать так просто. Можете купить одну из этих картин — она стоит дешевле, чем ваши дурацкие сапоги.
— Если бы у меня еще было, где ее повесить. Мне нравится вон та райская птица.
— Это птица Феникс, которая прожила пять тысяч лет, сгорела в огне, но возродилась из пепла. В Лондоне картина, наверное, не смотрелась бы. Мои краски не выдерживают перемены мест, они слишком яркие. Только в пустыне или при неоновом свете они не кажутся искусственными. Я продала сколько-то в художественные галереи Скоттсдэйла и Лос-Анджелеса.
— Это и есть ваша профессия — вы художник?
— Я думала, вы, англичане, не задаете нескромных вопросов.
Она взяла голубой кофейник и налила в белые кружки кофе.
— Форрест, неужели вас именно так все зовут — Форрест?
Я кивнул. Если есть какое-то уменьшительное от имени, которое дала мне мать, считая, что оно звучит по-английски, то я хотел бы его услышать. Фор? Реет? Форри?
— По правде сказать, Форрест, я и сама не знаю, чем занимаюсь. Я не Бог весть какой художник, но мне нравится считать себя им. Это освобождает меня от скованности.
— Мне вы совсем не показались скованной.
— Я имела в виду, что мне порой надоедает быть старой глупышкой Салли Каваной.
— Человек порой надоедает самому себе, — сказал я, принимая от нее чашку. — Возможно, вам просто нужно больше общаться с людьми. И я рад, что познакомился с вами, Салли.
— Нет, мне больше нравится жить здесь, где ни души в радиусе десяти миль. В сущности, я сама не знаю, зачем я приезжаю сюда: действительно чтобы рисовать или живопись лишь предлог, чтобы бывать здесь. Тут я, по крайней мере, не сталкиваюсь каждую минуту с ухажерами, которые липнут ко мне только потому, что я дочь Меррилла Каваны.
— Меррилла Каваны? Никогда о нем не слышал.
— Ну, его известность не распространяется на весь мир. Но ему принадлежит половина Финикса. Возьмите свой кофе, я кое-что Вам покажу. — Она вдруг остановилась в дверях, как будто о чем-то вспомнив. — Послушайте, вы тут назадавали мне кучу вопросов. А сами-то вы чем занимаетесь, Форрест?
— Ничем.
— Вы хотите сказать, что вы просто бродяга или просто плейбой?
— Я бывший автогонщик.
— Автогонщик? А разве это не глупо для взрослого мужчины — гонять на автомобиле, рискуя сломать себе шею? — Она с интересом посмотрела на меня. — Так вот откуда у вас морщины на лице!
— Вы не очень вежливы, — сказал я, сходя вслед за ней по ступенькам.
— Вы, значит, проезжали мимо и решили остановиться, чтобы набраться местных впечатлений?
— Моя мать выросла в этих краях. Когда я был мальчишкой, она рассказывала мне о своих прогулках верхом и купаниях в ручье.
— Где это было?
— В Англии. И в Нью-Йорке.
— Да нет, дурачина. Я спрашиваю, где именно она ездила верхом и купалась?
— Прямо здесь.
— Она выбрала неплохое место. Я уже говорила, что я сама выросла здесь. Сейчас немного прохладно, но если вы свободны, то советую вам искупаться. Может быть, я слышала о вас? Правда, я не считаю себя страстной болельщицей автомобильных гонок.
— Вы что-нибудь знаете о гонках «Формулы-1»?
— Да, конечно. Она проходит раз в год, вокруг нее поднимается страшная шумиха, а потом все успокаивается и остаются только горы мусора.
— Вот в этих гонках я обычно и участвовал.
— В гонках «Формулы-1»?
— Да. И мог бы стать чемпионом мира.
— Как интересно, — сказала она, на минуту закрыв глаза. — И что же вам помешало?
— Я не смог развить необходимую скорость.
Наконец-то она снова улыбнулась своей прежней милой и доброй улыбкой. Но лишь на мгновение. Лицо ее вновь приобрело жесткое выражение.
— Видите тот холм вон там? — спросила она.
Она показала туда, где, примерно на полпути до границы моих владений, высился холм из грязи, камней, песка, покрытый пожухшей травой, сухим колючим кустарником и кактусами. Таких холмов было здесь очень много.
Я кивнул.
— Вся земля от другого берега ручья до этого холма — владения моего отца. Или одной из его чертовых компаний, что одно и то же.
— Салли, я не хотел бы вас огорчать, но земля вдоль этого ручья, по крайней мере ее часть, принадлежит мне. И все, что возле холма, и на три мили дальше — это тоже мое.
— Если вы имеете в виду ту землю, черт вас побери, на которой я сейчас стою, то вы, Форрест, или как вас там, просто мешок с дерьмом. Вам ясно? Эта земля всегда была собственностью моего отца. Всегда! Я не знаю, что за сказки вам рассказывала ваша мамочка, но если вы зайдете в фургон, я покажу вам карту.
— Мне не нужна никакая карта, Салли. Я платил за эту землю налог в течение десяти лет. Думаю, что, пожалуй, надо убрать отсюда фургон, развалину, которая портит весь вид. Как вы думаете, сколько можно получить от аренды этой земли? — Я сказал это в шутку. Может быть, пошутил не очень удачно. Но я попытался снять напряжение. На самом деле я, наоборот, хотел, чтобы она осталась на моей земле.
Но Салли не успокоилась — она чуть было не плеснула мне в лицо кофе.
— Черт возьми, до чего же вы упрямы. Верните обратно мой кофе. Я не хочу больше видеть вашу противную рожу.
— Да, конечно, возьмите кружку. Лучше бы я выпил кофе из термоса.
Я все еще думал, что она делает вид, будто рассердилась, поэтому продолжил игру.
— Может быть, вы все же покажете мне карту?
Салли взяла мою кружку, глядя на меня с ненавистью — щеки и лоб у нее покраснели. Одно мгновение я думал, что она собирается все-таки выплеснуть кофе мне в физиономию. В наступившей тишине я слышал пение птиц у ручья. Они вспархивали с ветвей деревьев и пролетали низко над землей, подхватывая на лету букашек. Солнце уже грело по-настоящему, хотя воздух был еще прохладный.
Салли повернулась и ушла в фургон. Через некоторое время она высунула голову.
— Эй, вы, чертов нахал, поднимайте сюда свою задницу и взгляните на карту.
Карта была разложена на обеденном столе. Это была фотокопия с оригинала из архивного отдела округа Марикопа. Значительная часть пространства была обведена светло-голубым маркером. Через весь участок проходила надпись — «Корпорация по строительству аэропорта».
— Извините меня, Салли, — сказал я. — Не знаю, что именно доказывает эта карта, но убежден, что мы сможем уладить это дело.
— Да, черт побери, разумеется. Если вы уберете с моей земли свою наглую британскую задницу, все будет улажено.
