Мистретта сузил глаза и взглянул на него в упор:
— Смотри, Иммордино, ты станешь жалеть об этом всю жизнь. Я буду являться тебе. Клянусь Богом.
Последнее, что ощутил Мистретта, — прикосновение горячего дула ко лбу.
— Во имя Отца...
— НЕТ!
Пфиттт!
— Тоцци, поверь, это не Бог весть что. — Особый агент ФБР Катберд Гиббонс отхлебнул из пивной бутылки. Он сидел боком к стойке, облокотясь на нее. Наступил вечер пятницы, и бар «Гилхули» наполнялся веселой публикой. — Не конец света. Ну, исполнится тебе сорок. Что из того?
Особый агент Тоцци поглядел на Гиббонса, потом на свою нетронутую бутылку пива. И наконец поднес ее к губам. Слушать эту чушь ему не хотелось.
— Можешь мне поверить, Тоц. Сорок лет — это ерунда.
Тоцци не отводил взгляда от зеленой бутылки в своей руке.
— Тебе-тооткуда знать? Ты небось и не помнишь.
— То есть как? Сорок мне стукнуло не так уж давно.
Голос Гиббонса зазвучал жестко. Он всегда раздражался, когда речь заходила о еговозрасте.
Тоцци усмехнулся напарнику и покачал головой. Потом в зеркале за стойкой стал разглядывать публику. Бар «Гилхули» — любимое место утоления жажды у муниципальных служащих, ибо расположен в двух кварталах от муниципалитета. Но в тот вечер туда еще набилась стая не особо преуспевающих адвокатов и даже несколько банковских служащих, нежно поглядывающих на секретарш и женщин-администраторов. Банковские служащие одеты были получше, чем адвокаты, и выглядели посвежей, правда ненамного.
Внимание Тоцци привлек столик секретарш у стены. Они смеялись и кудахтали, хватаясь за запотевшие стаканы виски с лимонным соком, им было весело. Две-три девицы были весьма миловидны. Они стали душой компании и, явно томясь по мужской ласке, разглядывали мужчин, казавшихся им холостыми. На холостяка Тоцци девицы не обращали внимания. Они высматривали хорошо одетых типов, не достигших тридцати. Их не интересовал сорокалетний оперативник ФБР из Манхэттенского отдела по борьбе с организованной преступностью.
Оторвавшись от секретарш, Тоцци поглядел в зеркало на себя, сидящего рядом с Гиббонсом. Не урод, но уж вряд ли кто из женщин на него особо польстится. Его темные, глубоко посаженные глаза смотрели устало, даже когда он хорошо высыпался. Двойного подбородка, как у Гиббонса, нет — пока, но лицо выглядит более мясистым, чем хотелось бы. Волосы на темени поредели, хотя и не так, как у большинства сверстников. Беспокоила седина. Седые волосы заметны уже за десять шагов.
Конечно, таким, как Гиббонс, он станет еще не скоро. Тот ужевыглядит пожилым. Не старым, но стоящим на пороге старости. Волосы его начали выпадать задолго до того, как Тоцци познакомился с ним. Оставалось несколько тонких седых прядей, которые он зачесывает назад. Двойной подбородок бросается в глаза. А нос, горчащий, словно большой стручок жгучего перца, а маленькие, неприветливые глаза, почти бсзгубый рот? И в довершение всего несносный характер.
Пристально вглядываясь в их лица, Тоцци содрогнулся. Через пятнадцать-шестнадцать лет он станет таким же. Господи.
Но беспокоили его не увядающий облик и не седеющие волосы. Беспокоил тот факт, что половина жизни прошла, а он не совершил ничего такого, чем стоило бы гордиться. Конечно, ловить преступников и держать банды в страхе — это кое-что, но этого мало. Он не создал ничего долговечного. Не построил дома, не написал замечательной песни. У него даже детей нет.
В двадцать — тридцать лет холостяцкая жизнь катилась беззаботно, он постоянно менял женщин, но мысль об одиночестве в сорок оказалась печальной и трогательной. Для юных девиц он уже слишком стар, для женщин своего возраста не дозрел.
Тоцци отпил еще глоток пива и поднял взгляд к телевизору над стойкой. По девятому каналу шли местные новости. Негр в очках вел репортаж об автоинспекторе, обстрелянном в прошлом месяце при исполнении служебных обязанностей. Бедняга с рукой на перевязи сидел в кресле-каталке, жена, возя его по тесной, многолюдной квартире, натыкалась то на стены, то на мебель.
Тоцци покачал головой и вздохнул. Миловидные секретарши уже опьянели.
К черту. Пора уходить отсюда.
Гиббонс повернулся к стойке и положил на нее локти.
— Чего грустишь, Той? Послушай. Не бойся ты так сорокалетия. Когда исполняется четыре десятка, настроение бывает такое, хоть в петлю лезь, но через неделю все забывается.
— Дело не в этом.
— Ну да, как же.
— Говорю тебе — нет.
— Тогда что тебя беспокоит? Экзамен на получение черного пояса? Ты в хорошей форме. И выдержишь его. Не волнуйся.
Тоцци поглядел на него в упор. Не хватало только подбадриваний.
— И не в этом тоже.
Экзамен на получение черного пояса составлял лишь часть проблемы.
— Тогда что тебя мучит, Тоц? Можешь ты мне сказать? Я провожу с тобой больше времени, чем со своей благоверной, а ты не желаешь откровенничать? Знаешь, Лоррейн давно предсказывала, что ты станешь несносным к сорока годам. Так оно и вышло.
— Откуда она могла знать, черт возьми?
— Она твоядвоюродная сестра.
— Значит, вот чем вы занимаетесь в постели перед тем, как погасить свет? Судачите обо мне?
Гиббонс удивленно поглядел на него.
— Кто судачит?
И оскалил в усмешке зубы. Юморист.
Тоцци соскользнул с табурета.
— Мне пора. До завтра.
Гиббонс ухватил его за рукав.
— Эй-эй! Куда?
— Займусь писаниной по делу Мистретты.
— Сейчас восемь часов. Мы отработали двенадцать. Думаю, сегодня налогоплательщики не могут иметь к нам никаких претензий. Сядь и успокойся.
— Нет, серьезно. Иверс срочно требует отчет. Увидимся в понедельник.
Гиббонс положил руку на плечо Тоцци:
— Послушай, Тоц, что скажу. Одному человеку распутать все преступления в Нью-Йорке не по силам. Даже тебе. Свою работу сегодня мы сделали. Обследовали место преступления, собрали улики. Провели весь день с этими двумя трупами. Теперь надо ждать результатов экспертизы. Пойми, каждый должен нести только свое бремя. С возрастом понимаешь, что, собственно, в этом жизнь и заключается. Теперь, почти достигнув середины жизни, ты должен это уразуметь.
Смеется, гад. Думает, все это очень остроумно.
— Пошел ты, Гиббонс.
— Чего ты, я просто объясняю тебе положение вещей.
— Послушай, Иверсу нужен подробный отчет. Когда убивают одного из донов мафии, Бюро должно сделать какое-то заявление для прессы, а ему уже надоело отделываться общими фразами.
Рой, бармен, подошел к ним, протирая по пути стойку. По мнению Тоцци, ему было лет двадцать восемь — тридцать. Белокурый, мускулистый, стройный, он всегда выглядел жизнерадостным. Тоцци наблюдал, как его большая рука орудует тряпкой на стойке. Чего ж этому парню не радоваться жизни? Он пока что не на пороге сорокалетия.
— Еще по одной, джентльмены?
Гиббонс глянул на бутылку напарника. Она была почти полной.
— Мне еще одну, Рой. А моему другу, наверно, чашку травяного настоя, раз он сегодня не пьет. Видимо, бережет здоровье.
Бармен хрипло заржал, обнажив безукоризненно белые зубы. Смеялся он добродушно, но по-дурацки. И Тоцци решил, что ненавидит этого парня.
Мускулистый дурак достал из-под стойки бутылку пива. Гиббонс допил то, что оставалось в первой, потом взглянул на часы. Рой поймал его взгляд, кивнул и придал лицу непроницаемое выражение.
Тоцци нахмурился. Они что, затевают какой-то розыгрыш? И дал себе слово уйти, если кто-то появится с тортом ко дню рождения. Пусть считают, что у него нет чувства юмора. Сейчас ему не до шуток. К тому же день рождения у него через две недели.
Рой подошел к концу стойки, поднял руки и включил телевизор на полную громкость. Со своими ручищами он походил на орангутанга. На экране ведущий занудно переговаривался со спортивным обозревателем и синоптиком. Потом их сменила коммерческая программа, телевизор громко загудел, и появился автомобиль, мчавшийся по усеянной палыми листьями проселочной дороге.
— Гиб, что это значит? На кой черт он так усилил звук?
— Что? Не слышу.
— Не смешно, Гиббонс. Совсем не смешно.
— Что-что?
Автомобильная реклама кончилась, началась другая. Услышав размеренные, глухие удары по барабану, Тоцци узнал ее. Камера демонстрировала огромный зал для тяжелой атлетики с блестящими хромированными снарядами. На экран можно было даже не смотреть — этот ролик знали все.
— Гиббонс, что это? Ради меня?
— Помолчи, Тоц. Я хочу послушать.
Камера замерла, и появилась та самая девица в красных колготках, под майкой-безрукавкой такого же цвета торчали грудки, краснели пухлые губы, томно смотрели глаза, грива длинных белокурых волос спадала на спину и плечи; девушка поднимала и опускала небольшую штангу, с каждым движением груди ее подрагивали.
