Рэймонд Чандлер - Сестричка

Я стоял и смотрел на них. Ранка от пешни между лопатками засохла и горела, кожу вокруг нее стянуло. Щеки и губы ныли от удара не раз использованной перчаткой Мэглешена. Я словно бы находился глубоко под водой. Вода была темной, нечистой, и во рту ощущался соленый привкус.

Они сидели и смотрели на меня. Оранжевая красотка стучала на машинке.

Происходящее здесь впечатляло ее не больше, чем ноги балерин балетмейстера. У Кристи с Бейфусом были спокойные обветренные лица здоровых закаленных мужчин. Глаза же, как всегда у полицейских, были хмурыми и серыми, словно замерзающая вода. Плотно сжатые губы, жесткие морщинки в уголках глаз, твердый, пустой, бессмысленный взгляд, не совсем уж жестокий и отнюдь не любезный. Неброская одежда из магазина готового платья, носимая без шика, с каким-то пренебрежением: облик людей небогатых, но все же гордящихся своей властью, всегда ищущих способа проявить ее, причинить тебе боль и с усмешкой смотреть, как ты корчишься, безжалостных без злобы, без жестокости и вместе с тем иногда добрых. А какими еще им быть? Цивилизация для них – пустой звук. В ней они видели только изъяны, грязь, отбросы, отклонения и неприязнь.

– Ну чего стоишь? – резко спросил Бейфус. – Ждешь крепкого слюнявого поцелуя? Не можешь остроумно ответить? Жаль.

Голос его стал усталым и скучным. Он нахмурился и взял со стола карандаш. Быстро разломил его пополам и обе половинки положил на ладонь.

– Вот так и ты отломись от нас, – негромко сказал он. На его лице не было и тени улыбки. – Ступай улаживать свои дела. Как, по-твоему, на кой черт мы тебя отпускаем? Мэглешен дал тебе отсрочку. Используй ее.

Я поднял руку и потер губу. Во рту у меня было слишком много зубов.

Бейфус перевел взгляд на стол, взял какую-то бумагу и стал читать ее.

Кристи Френч развернулся вместе с креслом, положил ноги на стол и уставился в открытое окно на стоянку автомобилей. Оранжевая красотка перестала печатать. В комнате неожиданно воцарилась тяжелая, вязкая тишина. Раздвигая эту тишину, словно воду, я пошел к выходу.

В конторе снова ни души. Ни длинноногих брюнеток, ни маленьких девочек в раскосых очках, ни аккуратных смуглых мужчин с глазами гангстеров.

Я сел за стол и стал смотреть, как за окном меркнет свет. Поутих уличный шум. Через бульвар свирепо уставились друг на друга огни неоновой рекламы. Нужно было что-то предпринимать, но я не знал, что. Да и не видел во всем этом смысла. Прислушиваясь к скрежету ведра по кафелю в коридоре, я навел на столе порядок. Сунул бумаги в ящик, поправил подставку для ручек, взял тряпку, протер стекло на столе, а потом и телефон, который в сумерках был темным, глянцевым. Сегодня он не издаст ни звука. Никто больше не позвонит мне. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Может быть, и никогда.

Свернув пыльную тряпку, я отложил ее, откинулся назад и сидел так, не куря и даже не думая. Я был никем и ничем. Без лица, без дела, разве что с именем. Есть мне не хотелось. Даже выпить не хотелось. Я был вчерашним листком календаря, скомканным и брошенным на дно мусорной корзины.

Придвинув телефон к себе, я набрал номер Мэвис Уэлд. Гудки, гудки, гудки. Девять гудков. Это много, Марлоу. Стало быть, дома никого нет. Для тебя никого нет дома. Я повесил трубку. Кому бы ты мог позвонить еще? Есть ли у тебя друг, который не прочь услышать твой голос? Нет. Ни единого.

Пожалуйста, пусть зазвонит телефон. Пусть бы хоть кто-нибудь позвонил, чтобы я вновь ощутил себя человеком. Хоть полицейский. Хоть какой-нибудь Мэглешен. Я не жду хорошего отношения. Только бы вырваться с этой замерзшей звезды.

Телефон зазвонил.

– Амиго, – послышался в трубке знакомый голос. – Произошла неприятность. Серьезная неприятность. Мэвис Уэлд хочет тебя видеть. Ты ей нравишься. Она считает тебя честным человеком.

– Где? – воскликнул я. Это был даже не вопрос, а просто изданный мною звук. Я затянулся незажженной трубкой и, подперев рукой голову, прикрыл собой телефон. Ведь по нему слышался голос, с которым можно было говорить.

– Ты поедешь?

– Мне нужно всю ночь сидеть с больным попугаем. Куда ехать?

– Я заеду за тобой. Буду перед твоим домом через пятнадцать минут.

Добраться, куда нам нужно, непросто.

– А возвращаться, – спросил я, – или наплевать?

Но она уже повесила трубку.

Внизу у аптечной стойки я успел проглотить две чашки кофе, сэндвич с плавленым сыром и увязшими в нем, словно дохлые рыбки в иле спущенного пруда, двумя ломтиками эрзац-бекона. Я был безумен.

Мне это нравилось.

Подъехал черный «меркьюри» со светлым откидным верхом, который был поднят. Когда я сунулся в дверцу, Долорес Гонсалес скользнула ко мне по кожаному сиденью.

– Садись-ка за руль, амиго. Мне что-то не хочется вести.

Свет из аптеки падал на ее лицо. Она вновь сменила наряд, но все на ней, за исключением алой блузки, по-прежнему было черным: и брюки, и свободный, наподобие мужской куртки, жакет.

Я прислонился к дверце.

– Почему мисс Уэлд не позвонила мне?

– Не могла. Не знала номера и очень торопилась.

– Почему?

– Видимо, улучила минутку, когда кто-то вышел из комнаты.

– А где это место, откуда она звонила?

– Названия улицы я не знаю. Но дом найти могу. Потому и приехала.

Садись быстрей, и едем.

– Может быть, сяду, – сказал я. – А может, и нет. Преклонный возраст и боль в суставах вынуждают меня быть осторожным.

– Всегда острит, – сказала Долорес. – Очень странный человек.

– Острю всегда, когда уместно, – возразил я. – А человек самый обыкновенный, с одной-единственной головой, которой иногда здорово достается. И обычно все начиналось так же, как и сейчас.

– Сегодня будем предаваться любви? – негромко спросила она.

– Точно не знаю. Видимо, нет.

– Ты не пожалеешь о потерянном времени. Я не из тех химических блондинок, о кожу которых можно зажигать спички. Не из бывших прачек с большими костлявыми руками, острыми коленками и непривлекательной грудью.

– Давай, – решив перейти на «ты», предложил я, – хоть на полчаса забудем о сексе. Штука это замечательная, как шоколадный пломбир. Но бывают времена, когда ты скорее перережешь себе горло, чем будешь есть его. Я, наверное, предпочту поступить сейчас именно так.

Обойдя машину, я сел за руль и завел мотор.

– Нам на запад, – распорядилась Долорес, – через Беверли-Хиллз и дальше.

Я выжал сцепление, сделал поворот и по бульвару Сансет поехал в южную сторону.

– Пистолет у тебя при себе? – спросила Долорес и достала одну из своих длинных коричневых сигарет.

– Нет. Зачем он?

Внутренней стороной левой руки я ощупал в наплечной кобуре «люгер».

– Так, пожалуй, и лучше. – Долорес вставила сигарету в маленькие золотые щипчики и прикурила от золотой зажигалки. Большие черные глаза, казалось, поглотили полыхнувший ей в лицо свет.

Я свернул с бульвара на запад, и нас, вместе с машиной, поглотили три ряда мчащихся невесть куда и невесть зачем лихачей.

– Что стряслось у мисс Уэлд?

– Не знаю. Она лишь сказала, что попала в беду, очень испугана и нуждается в тебе.

– А ты не могла придумать истории поубедительней?

Долорес не ответила. Я остановился у светофора, повернулся и взглянул на нее. Она тихо плакала в темноте.

– Я бы и волоска не тронула на голове Мэвис Уэлд, – сказала она. – И не жду, что ты мне полностью поверишь.

– С другой стороны, – сказал я, – пожалуй, отсутствие убедительной истории говорит в твою пользу.

Долорес стала придвигаться ко мне.

– Сиди где сидишь, – остановил я ее. – Мне пока еще нужно вести эту колымагу.

– Не хочешь, чтобы я положила тебе голову на плечо?

– Но не при таком движении.

В Ферфексе я остановился перед зеленым светом, чтобы позволить какому-то человеку сделать левый поворот. Сзади раздались неистовые гудки.

Когда я тронулся, задняя машина вывернула на соседнюю полосу, поравнялась со мной, и толстый водитель в майке крикнул:

– Валялся бы в гамаке!

И рванул вперед, так заезжая на мою полосу, что мне пришлось тормознуть.

– Когда-то этот город мне нравился, – начал я, чтобы только не молчать и не думать слишком уж напряженно. – В давние, давние времена. Тогда вдоль бульвара Уилшир росли деревья. Беверли-Хиллз был захолустным городком.

Уэствуд представлял собой голые холмы, участки продавались по тысяче сто долларов, и никто их не брал. Голливуд был горсткой каркасных домиков вдоль междугородного шоссе. Лос-Анджелес был просто большим городом, сухим, солнечным, с уродливыми строениями, без шика, но добродушным и мирным. О былом климате только вспоминают. Люди спали на верандах.

Немногочисленные круги причисляющих себя к интеллектуалам нарекли его американскими Афинами. Это, конечно, были не Афины, но и не трущобы с неоновым светом.