Он встал, сбил щелчком с лацкана пиджака воображаемую крупинку пепла и сказал с улыбкой, которая диссонировала с выражением глаз:
– Ты, полагаю, не думаешь, что я намерен платить тебе деньги ни за что, ни про что?
Он легонько похлопал меня по бокам.
– Я ужасно недоверчив, понимаешь? – Он пытался остаться на дружеской ноге. – Но, боже мой, Джим. Об этом не стоит и говорить! Ты знаешь правила игры. – Он хлопнул меня по плечу.
– А теперь, будь здоров! Иди к своей малышке. В любом случае до завтрашнего утра сделать тебе ничего не удастся.
Он открыл дверь ванной комнаты.
Я попытался было сказать: «Обождите». Но не смог. У меня перехватило горло. Дверь бесшумно открылась и также бесшумно закрылась. Я лихорадочно разорвал конверт. В нем было десять банкнот достоинством в тысячу долларов каждая. Я чуть было не задохнулся от волнения. Пришлось глотнуть виски. Потом, пошатываясь, я пересек комнату и открыл дверь в коридор.
Мантин стоял перед лифтом. Он уже не имел вид жестокого и опасного человека. Он походил на очень одинокого человека. Не успел я поднять руку, чтобы сделать ему знак вернуться в номер, как на этаже остановился лифт.
Мантин не понял моего жеста. Он мне сделал прощальный жест рукой и с довольным видом улыбнулся. Железная дверь закрылась за ним, и я остался в коридоре один.
Я закрыл дверь и вернулся в ванную комнату. Пакет по-прежнему лежал на краю умывальника. Я снова пересчитал деньги. Да, ошибки не было. Там было ровно десять тысяч долларов. Впервые в жизни я видел тысячедолларовые бумажки. Я пощупал одну из них – она была совсем новенькая и хрустящая, словно и впрямь была «только что из банка», как мне сказал Мантин.
Я заметил, что дыхание мое стало таким же прерывистым, как и в момент пробуждения, когда я услыхал стук в дверь. Я, видно, что-то обещал сделать для Мантина. Что-то, что стоило десять тысяч долларов.
Но что именно? Что я мог для кого-нибудь сделать за такую сумму? Мантин сказал еще: «Будут и еще деньги. Столько, сколько будет нужно».
Он знал мое имя. Он звал меня Джимом и был со мной на «ты», словно хорошо знал меня, словно мы были закадычными друзьями и я был ему ровня.
По груди текли струйки пота и поглощались махровым полотенцем. Да, еще хлеще, Мантин сказал: «Ты, полагаю, не думаешь, что я намерен платить тебе деньги ни за что, ни про что?» Ни больше, ни меньше. И еще он, помнится, сказал, что я знаю правила игры. Яснее намека быть не может.
Он рассчитывал, что я ему что-то поставлю. Я должен расплатиться, иначе... О том, что будет «иначе», я предпочитал не думать.
Я снова сполоснул лицо холодной водой, потом отправился в комнату, нашел брюки и принес их в ванную. Карманы брюк были набиты бумажками в пять, десять и двадцать долларов.
Я стал пытаться припомнить, играл ли я где-нибудь. Тщетно. Но чем-то я был возбужден. Я, помнится, кричал: «Эй, ты, рыжий, попробуй выиграть!»
Я расправил бумажки и пересчитал их. Мистер Кендалл заплатил мне за прошедшую неделю и за две недели вперед без вычета налога и выплат на социальное страхование. Когда я уходил из дома, у меня с собой было сто девяносто семь с половиной долларов плюс несколько долларов серебром. Я выпил три бутылки пива в «драйв-ин»[1] при «Кантри Клаб Род». Затем я взял такси, чтобы ехать в «Оул Свимминг Хоул». Я помнил, что выложил на бар двадцатидолларовую бумажку, чтобы похвалиться перед Шедом. Я посетил, по меньшей мере, полдюжины кабаков. Я слушал какой-то оркестр. Я катался на машине. Я съел порцию омаров. Все это должно было стоить денег. И денег немалых. Но у меня все-таки оказалось четыреста долларов, то есть примерно вдвое больше, чем было с самого начала.
Я глотнул еще виски (пить который у меня не было ни малейшего желания) в надежде, что он промоет мне мозги. Но виски только еще больше опьянил меня. Я попробовал поразмыслить, но чем сильнее я старался что-нибудь вспомнить, тем больше сгущалась пелена, окутывающая мою память. Я отчетливо помнил «Оул Свимминг Хоул». Оттуда я направился в «Сан Даун Клаб». Именно там я слушал оркестр. Я где-то танцевал с рыжеволосой девицей, что-то воркуя про любовь. Я съел порцию омаров. Вне сомнения, у Эдди. Позже, значительно позже, я оказался прислоненным к стойке бара в «Бат Клабе» и разговаривал с шайкой богатых туристов. Я раздувался от собственной значимости, преувеличивая собственные знания и редкие успехи и выдавал за свершившийся факт те великие деяния, свершить которые я мечтал только во сне, стараясь убедить себя и всех, кто мог меня слышать, в том, что я большой ловкач (каким я когда-то мечтал стать).
Помнится, пузатый старик сказал мне, что судя по всему я очень хорошо разбираюсь в местных делах. И я помнил маленькую деталь: я дал ему прикурить и сказал: «А вы что думали? Я вам что, клерк какой-нибудь с зарплатой в семьдесят два доллара в неделю?».
Я присел на край ванны в надежде, что мне удастся стошнить. Это я-то – большой ловкач! Умрешь от смеха. Тридцатипятилетний неудачник. Неудачник и пьяница. Я не заработал и первой тысячи из тех сотен тысяч долларов, которые мечтал загрести. Большая машина, прекрасный дом, меха, бриллианты, слуги... все это я мечтал дать Мэй. Но мечты так и остались мечтами.
Когда я подумал о Мэй, мне стало грустно. Она, вероятно, с ума сошла от беспокойства. Мысли мои были также прерывисты, как и дыхание. Надо было позвонить Мэй, сказать, что со мной ничего не случилось. Надо было обязательно ей позвонить.
Я сделал еще глоток виски, добрался зигзагами до телефона, снял трубку и быстро, пока смелость меня не покинула, назвал телефонистке номер.
– Прости меня... – начал я.
Голос Мэй напоминал голос человека, который только что перестал плакать и не сомкнул глаз всю ночь.
– С тобой все в порядке, Джим? – спросила она.
– Да, все в порядке, насколько это может быть с таким кретином, как я.
– Где ты, милый?
Дела мои пока не очень-то продвинулись.
– Я... я заночевал в гостинице. Но я... я утром приду домой. Как только протрезвею чуть-чуть.
– Я люблю тебя, Джим, – сказала Мэй.
И положила трубку.
«Я люблю тебя, Джим».
Такова Мэй. Не стучит кулачком по столу. Не кричит, не устраивает семейных сцен. А я, преисполненный жалости к своей персоне, я покинул ее и ушел, чтобы надраться виски. Она, должно быть, уверена, что я промотал наши деньги до последнего цента. И что же она говорит? Она говорит: «Я люблю тебя, Джим».
Я должен был бы чувствовать себя приободренным. Но нет. На меня снова нахлынула горечь. Даже моя чувственная жизнь была посредственной, без взлетов и падений. Утром я уходил на работу. Вечером возвращался домой. Обнимал Мэй. Мы ухаживали за газоном и цветами. Потом ужинали. Потом я читал газету или слушал радио, а Мэй мыла посуду. Затем мы играли в канаста[2] с Бобом и Гуэн или в бридж с Фредом и Алисой. Или шли смотреть фильм в «дрив-ин мовайз»[3]. Или выпить пива в «Сэндбар». В одиннадцать мы были уже в постели. Иногда занимались любовью. В другие вечера засыпали сразу же от сильной усталости. В шесть тридцать утра звонил будильник, и все повторялось в том же порядке, что и накануне.
Может быть, все было бы по-другому, если бы у нас были дети. Я вытер лоб и грудь бутылкой виски (которая была уже наполовину пуста), продолжая смотреть через приоткрытую дверь ванной комнаты на коричневый конверт, лежащий на краю умывальника. Сегодня ночью, во всяком случае, все было по-другому. Меня прошиб пот. Боже всемогущий! Десять тысяч долларов, да это же было целое состояние!
Ноги были как ватные. Я сел на краешек кровати. Приближался рассвет. Тонкая подвижная полоска света, просачивавшаяся под шторой, стала красной. Стало заметно светлее, чем раньше. Эта полоска света ласкала тело Лу, касалась ее лица.
Проследив за полоской света, я засопел, как бык. Но не от страха, нет. Мантин Мантином, а Лу была чертовски хороша собой. Она была молодой и желанной. Я положил ладонь на ее руку.
– Эй, Лу, проснись.
Лу перевернулась на спину и открыла глаза. К запотевшему лбу прилипла прядка каштановых волос. Наполовину проснувшись, она отстранила лицо от полоски света. В ней была какая-то изюминка.
– Добрый день, – улыбнувшись, сказала она.
Я склонился к ней.
– Надо поговорить, Лу.
– Поговорить? – переспросила Лу.
Она взяла мою ладонь и сжала ее в своей руке. Я будто услышал биение ее сердца. Тело у нее было нежным и зовущим. Аромат ее тела наполнял комнату. Аромат этот был неуловимым, сладостным и многообещающим. Что бы ни случилось, я должен был ею овладеть. И я овладел ею грубо, по-животному, без ласки. Потом откинулся в изнеможении рядом с ней.
– Ну и дела! – прошептала Лу. – Вот это – будильник!
Она приподнялась на локте и склонилась надо мною. Ее волосы щекотали мне лицо:
– Извините, забыла представиться. Меня зовут миссис Смит. Могу я узнать ваше имя, сэр?
Я поддержал игру:
