Клод Изнер - Маленький человек из Опера де Пари

Читальня ютилась на пересечении тупика и узкой улочки, облюбованной торговцами ломом. Приземистое сероватое здание стояло бок о бок с общественной уборной; стеклянный фонарь, привинченный к стене, истекал тусклым светом, и желтые отблески ложились на вывеску у входа:

Книга в полусафьяновом переплете жила на самой нижней полке, между «Евангелиями» Ламенне и «Христианским бракосочетанием» монсеньора Дюпанлу. Никто никогда в нее не заглядывал. Она оказалась здесь, проделав долгий извилистый путь с макушки шифоньера, пылившегося в лавке старьевщика, и томилась в забвении уже пять лет.

Середину читального зала занимал длинный стол, окруженный скамейками. В шкафах теснились тома — толстые и тощие, разновеликие, в обложках и переплетах всех мастей. В углу прихожей громоздилась, отливая синевой, печка. Резко пахло опилками. И ни звука — лишь шелестели газетные листы.

Библиотекарь в шапочке и очках, сгорбившись за конторкой на возвышении в глубине зала, переписывал каталожные карточки. Порой он отрывался от этого занятия, вскидывал подбородок и, покачивая пером в воздухе, озирал читателей, уткнувшихся в раскрытые книги и периодику.

Скрипнула дверь — вошла местная матрона, принялась выкладывать из корзины на конторку один за другим бульварные романы по двадцать су. Дождавшись своей очереди, мужчина в свитере извлек из сумки первый том «Людских тайн».[1] Библиотекарь отметил возвраты и, поплотнее укутавшись в плед, спустился в зал по лесенке из двух ступенек.

Книга в полусафьяновом переплете называлась «Пляски смерти в средневековой Франции», и только что ее выдернули из убежища. Чья-то рука перелистала страницы, голова склонилась над гравюрой с подписью:

Ребра — скрипичные струны, остов заместо смычка. Смерть пляшет, вовлекая в хоровод усопших всех возрастов и сословий: пап, королей, сервов, богачей и нищих, мужчин и женщин, стариков и детей.

— Вот оно! Именно так! — зашевелились чьи-то губы в едва различимом шепоте. — Эта аллегория — воплощение твоих упований. Все думают, что роль старухи с косой, вершащей жатву средь рода людского, тебе не по силам… Прими вызов! Накинь плащ с капюшоном, веди смертных за собой в адское пламя! Кто заподозрит в тебе инфернальный дар? Злокозненные комбинации, гибельные ловушки — и тебя-то охватывают сомнения, справишься ли, сумеешь достичь своей цели, ведь ты — ничтожество…

Библиотекарь тем временем прибавил пламени в газовых светильниках и пошел подкормить печку поленьями…

Четверг, 11 марта 1897 года

С течением лет Париж не переставал расти, расползался предместьями, извергая на обочины все, что ему мешало. Там в беспорядке копились меблирашки, притоны, трущобы; там, задушенные железнодорожными узлами и насыпями укреплений, бились в агонии фермерские хозяйства. Улица Шарантон являла собой наглядный пример этих постоянных приступов кашля, освобождавших городские легкие от мокроты. На улице Шарантон так образовался целый реестр гостиниц с дурной славой, лавчонок, торгующих прогорклой парфюмерией, караван-сараев и «дансингов», где танцы за два су служили лишь прелюдией к более чувственным забавам. Попасть на улицу Шарантон можно было через Венсенский лес, одолев траншеи — вотчину военных оркестров, репетировавших каждую субботу, — а затем две железные дороги: окружную и ту, что соединяет Париж, Лион и Марсель. Еще надобно было взобраться на откос, заваленный мусором, обгоревшими шпалами и старыми вагонами, с которых давно пообдирали доски, — таким случайному путнику открывался рай для окрестной босоты, клошаров и бродячих собак. А на другой стороне у подножия склона случайный путник мог заметить ярмарочный фургон, приспособленный кем-то под жилье.

Ночь лежала трауром на пустырях в этом сомнительном уголке парижских окраин, скрывала дымный горизонт, к которому убегали железнодорожные пути. Между погостом и мануфактурой, производившей сигареты из гаванского табака, под замшелой крышей, поросшей сорняками, скрючился домишко, издалека — точь-в-точь дикобраз. Старенький и неказистый, он, однако, еще отважно противостоял ветрам и болотам. Рассохшаяся дверь вела прямиком в кухню. Окно с потрескавшимися стеклами глядело на тропинку, а та уползала в заросли обнесенного стеной запущенного сада, дождливыми днями, превращаясь в трясину. Соседи в насмешку прозвали эти угодья «Островок сокровищ».

Хозяйке домика и сада, Сюзанне Арбуа, давно перевалило за шестьдесят. Маленькая и коренастая; лицо в сетке морщин, старуха напоминала пивную кружку. Она зажгла керосинку, похлебала суп и наполнила кошачьи миски — у нее на довольствии был целый выводок, кормившийся отбросами, которые Сюзанне поставляли окрестные торговки. Пушистая банда обреталась в саду вокруг колодца и ночевала в клетях, служивших в лучшие времена приютом для кроликов.

Когда-то у старухи были друзья и родные, но теперь ей и по имени-то некого было окликнуть — война, нищета, преклонный возраст обрекли ее на одиночество. Никого, кроме кошек, рядом не осталось.

— Сюзанна, милочка моя, какая ж ты бездельница! Вот ведь лентяйка, ну-ка за работу! У тебя дел невпроворот, давай-ка покажи, на что ты способна.

Старуха пристрастилась вести беседы с Господином Дюверзьё, котом. Он внимательно слушал, глядя на кормилицу изумрудно-зелеными глазами, а она подавала реплики и за себя, и за него. Это ее вдохновляло не хуже, чем рюмочка персикового ликера, которым Сюзанна угощалась, прежде чем взяться за стряпню. Вот и сейчас она вперевалочку заковыляла от печки к буфету, набитому всякой всячиной — безделушками, искусственными цветами, и украшенному пожелтевшим портретом девочки в платье для первого причастия.

— Беда нынче с приработком, всё труднее приходится. Кто ж меня, седую-старую, на фабрике-то держать будет? Повезло еще, что я получала вспомоществование от того любезного господина, хотелось бы мне знать, кто он. Но кто бы он ни был, а за десять лет ни разу про меня не забыл, денежные переводы поступали исправно. «На образование для вашей крошки» — так он мне писал. А что ж, я отказываться стану? Я и сама не желала, чтобы моя дочурка выросла дворничихой или на табачную фабрику пошла. Уж я-то знаю, что это такое, когда с утра до ночи спички по коробкам раскладываешь: в конце концов без легких останешься, сера тебя прикончит. Только теперь вот мне одной-одинешеньке выкручиваться надобно. Девочка моя выросла давным-давно, нашла себе местечко под солнцем, а ко мне дай бог два раза в год наведается, и на том спасибо. Чего уж, в жизни главное — терпеть научиться, а там уж и страдать не так тяжело будет, верно ведь, Господин Дюверзьё?

Примерно в это время к домику-дикобразу подходила Сюзаннина соседка Полина Драпье, обитательница ярмарочного фургона. Десятью минутами раньше Полина спохватилась, что на омлет ей недостает ровно трех яиц, накинула жакет и, бросив жилище на попечение двух мальчуганов, своих учеников, которых она оставила заночевать после уроков чистописания и счета, побежала к мадам Арбуа. Мальчики жили на улице Дюранс, отправлять их домой в столь поздний час было опасно, да и родители их, супруги Селестен, были к Полине добры и платили ей щедро — уж очень им хотелось дать отпрыскам хорошее образование, чтобы Альфреда и Людо минула скорбная семейная доля бродячих циркачей.

Полина Драпье подняла уже руку, собираясь постучать в дверь, — и опустила. В доме у мадам Арбуа кто-то был… Мужчина? Или женщина?

Через расколотые стекла отчетливо доносился голос хозяйки:

— Раненько вы заявились, не готово у меня еще, вот завернуть осталось. Присядьте пока. Выпьете чего-нибудь?

Ответа не последовало, и мадам Арбуа продолжила:

— Вы ведь мне дюжину заказали, верно? По одному су за каждую. Корзинку-то принесли? — Она подошла к раковине.

Заскрипел стул. Уродливая тень скользнула по потолку, две руки схватили старуху сзади за шею, и пальцы начали сжиматься, сжиматься…

Мадам Арбуа кулем осела на пол.

Все произошло так быстро и в такой страшной тишине, что Полина не сразу сумела осознать случившееся у нее на глазах. Она пошатнулась и ухватилась за стену из крошащегося песчаника, дырчатую, как губка. Посыпались мелкие осколки камня.