все прощать — и возвращаться к нам. Мы теперь вместе. Навсегда. Знаешь такое слово? Теперь почувствуешь, что оно означает.
Фаня вгляделась в лицо женщины, знакомое, очень знакомое, но почему-то до половины скрытое вуалью от шляпки.
— Фейга! Дора! — наконец узнала. — И ты с нами?
— А куда мне деваться. С вами, конечно.
— Здорово! Ты знаешь, все эти годы я хотела тебя спросить… Только честно: почему ты тогда не ушла? Почему осталась стоять у завода?
— Сама-то как думаешь?
— Пыталась на себя все взять? Спасти нас, нашу тройку?
— Фаня, я тебе все по правде скажу, только никому, ладно?
— Да кому я тут скажу-то?
— Тоже верно. Понимаешь, мне очень мешал гвоздь в башмаке. Вот такая проза. Потом я сама себе изо всех сил объясняла, какая я благородная и жертвенная. А тогда было просто больно идти.
— Я ж тебе сказала: «Беги!» А ты с места не сдвинулась. Ну как так, Фейга, родная?
— Так это ты была? А я решила, что показалось. Не знаю, девочка. Стояла и искала, что бы подложить в ботинок. Тут этот военком ко мне и пристал. Через два дня меня не стало. Так что все очень просто. Помнишь, как у Маяковского? «Гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!»
— Да, помню. Мне было пятнадцать, и мама с папой запрещали читать эту развратную неприличную поэму. А я ее читала и мечтала тайком, чтобы и обо мне так же страдали, как о той одесситке Марии.
— Мечты сбываются! — рассмеялся Аврум. — Страдали по тебе, страдали. Да ты и сама знаешь, не кокетничай!
— Я не кокетничаю! — Фаня хотела обидеться, но передумала, уж больно светло и тепло было ей в этом тумане с родными и близкими людьми. Не получалось обижаться, только улыбаться им без конца.
— Фейга, а почему ты под вуалью тут?
— Да матрос этот, идиот кремлевский. Выстрелом пол лица мне снес, привык, понимаешь, на фронте не глядя палить. А тут работа ювелирная, надо точно знать, куда пулю вогнать! Видела, какая у Блюмкина аккуратная дырочка? Специалист работал.
Фане стало смешно.
— А ты все такая же, Дора! Дело важнее жизни, да? Любой жизни? Даже твоей собственной?
— Конечно! Единственное, что не смогла — речь произнести на суде из-за отсутствия самого суда как такового. А в остальном… Да, Дело важнее жизни, а жизней некоторых, вроде твоих любовников, уж точно! Разве что кроме Меира, а остальные…
Дора обиженно дернула плечом и мгновенно растворилась. Фане ее даже жалко стало.
— Это скоро пройдет, — рядом снова оказался Аврум. — Ты пока можешь чувствовать, радоваться, обижаться. И они еще могут. Но это пройдет. Нельзя чувствовать вечно.
— А ты чувствуешь что-то?
— Да, Фаня.
— Что?
— Сожаление.
— Почему?
— Потому что мне тогда надо было сразу тебя забрать к себе. Но ты была с Меиром…
— Что значит «забрать»? Я что, вещь?
— Нет, Фаня, ты не вещь. Ты моя единственная любовь с моих девятнадцати лет. И если бы я был постарше, как твой Меир, да погорячее, как твой Натан, я бы, конечно, за тебя бился бы с ними. А я отступил. Боялся.
— Кого? Натана что ли?
— Нет. Тебя. Боялся, потому что ты была очень и очень сильная. Строгая. Жесткая. Я вообще представить не мог, как ты могла кого-то любить. Того же Натана. Вот он тебя любил, это было видно. А ты, если его и любила, то как-то совсем не заметно. Со стороны даже странно было на вас смотреть, сразу было понятно, кто в вашей паре главный. И я струсил. Да и меня ты так и не полюбила. Ни тогда, ни потом, когда уже вместе жили…
— Ну что ты несешь, Аврум? Конечно я тебя любила! Не сразу, но полюбила.
— В том-то и дело, что не сразу. А я тебя — сразу.
— Ну так что мы теперь, будем старое вспоминать?
Аврум снова рассмеялся.
— Нет, Фанечка! У нас впереди вечность, а вечно выяснять отношения можно только там, здесь — не получится. Мы тут уже все всё выяснили.
— А татэ с момэ тоже там?
— Конечно.
— И я их увижу?
Аврум не переставал улыбаться.
— Обязательно, Дита-воительница. Всех увидишь.
Он протянул Фане руку.
— Ну что, пойдем?
— Пора?
— Да, радость моя. Нам пора.
Постепенно белесый туман стал сгущаться. Фаня взяла Аврума за руку, и они двинулись вслед за густой пеленой, которая, скручиваясь в кольцо, обвивала их со всех сторон, открывала дорогу впереди, а потом скрывала плотной завесой сзади. К ним подошли Яков с Митей, Натан взял Фаню за другую руку, улыбаясь смотрел на нее, не отрываясь. Впереди, не оборачиваясь, тяжело шагал Меир, прокладывая путь сквозь туман, то скрываясь в нем, то, наоборот, четко проявляясь в плотной белизне. Дора сняла шляпку, обнажив кровавое пятно вместо лица, шла, прихрамывая — гвоздь мешал. Но шла по обыкновению своему споро, не отставала. А Маня то обгоняла процессию, то возвращалась, дружески хлопала Фаню по плечу и снова убегала вперед. Фаня все время хотела ей сказать что-то хорошее, но никак не могла придумать — что.
Еще ее удивляло, что она не устает. Фаня не знала, какой путь они уже прошли и не знала, куда они идут. Но было спокойно, тепло, рядом были любимые славные люди, так бы шла и шла. А там еще и мама с папой, как хорошо!
— Долго еще идти? — спросила Фаня.
— Долго, Фаня. Очень долго!
Водитель. ивр.
Ми зе? (ивр. מי זה) — Кто там?
Ты говоришь на иврите?
Немного.
Электроснабжение.
Муниципальный налог.
Бекар — в музыкальной нотации знак, означающий отмену ранее назначенного бемоля или диеза. На музыкантском жаргоне — конец чего-либо, отмена.
Бенедиктин (фр. Bénédictine) — крепкий французский ликер на основе спирта из сахарной свёклы, трав и мёда. Крепость 40 % алкоголя.
Ешиботник — студент ешивы, религиозного учебного заведения.
Яков Григорьевич Блюмкин (1900–1929) — российский революционер и террорист, член партии эсеров, убийца В.Мирбаха. Один из создателей советских разведывательных служб. Сподвижник Л.Троцкого. Расстрелян по решению «тройки» ОГПУ
Михаил Артемьевич Муравьёв (1880–1918) — офицер императорской армии, левый
