Некама - Саша Виленский

СЕНТЯБРЬ 1943, ЗЛОБИН, БЕЛОРУССИЯ

Крыса их опять обманула. Она была очень умная, эта крыса, недаром она так ловко таскала картошку из полуразваленного деревянного короба. А еще она была злая: надкусывала самые большие и вкусные картофелины — те, что не могла утащить. Не хотела, наверное, чтобы они достались детям, издевалась над ними, потому что ни Борька, ни тем более Лейка сделать ей ничего не могли. Поймать ее было никак невозможно. Крыса была очень умная.

Борька тоже очень умный. Он сделал из куска проволоки петлю, смазал ее соком гнилой картофелины — чтобы лучше скользила, объяснил он Лейке. Саму картоху они положили для приманки, подвесили петлю и стали ждать, чтобы крыса вылезла и попала в силки. Но она не вылезла и в силки не попала. Вот приманка — та пропала, а как — никто не заметил. Просто стащила и все. Тут Лейка прямо заплакала от обиды, хотя плакать было строго запрещено. У нее даже на секунду возникла мысль: а вдруг крыса умнее Борьки, но Лейка тут же сама себя заругала — не может такого быть. Борька взрослый и умный. Ему уже восьмой год, и Лейка, которая толком не знала, сколько ей самой лет, понимала, что без него она бы никак не выжила. Без него и без тети Веры.

А вот тети Веры не было уже три дня. Борька отмечал дни, царапая стену, значит, три дня им никто не приносил еду и воду. Хорошо, что пошли дожди, и в подвал из щели в окне, расположенном на уровне мостовой, потекли струйки грязной воды. Можно было слизывать ее с шершавой стены. Стена, правда, страшно воняла, непонятно чем, царапала язык чуть не до крови, но зато было что пить. Хоть как-то.

А вот что есть — не было. Лейка с Борькой пробовали грызть сырую картошку, но их после этого так пронесло, что они испугались: вдруг помрут. И ведро, которая тетя Вера специально ставила им для того самого дела, тоже никто не выносил, а из подвала они выбраться не могли никак: тетя Вера запирала его снаружи. К запаху несварения через какое-то время привыкли, только иногда неожиданно шибало в нос зловонием, но и с этим можно было жить. Они теперь, наверное, ко всему могли бы привыкнуть.

Страшнее всего было думать, что тетя Вера их бросила, больше не придет никогда, и тогда они умрут от голода прямо тут, в подвале. Лейка по ночам беззвучно плакала от ужаса, представляя, как они с братом лежат мертвые и тощие как скелеты, и их никто не может найти, даже мама с папой. Вот только плакать ей не разрешалось, даже ночью. Борька, конечно, видел, что она плачет, шипел-ругался, хотя у самого губы дрожали, ему тоже было страшно, но он был мальчик, а мальчикам плакать нельзя совсем. Лейка, правда, однажды подсмотрела, как он плакал ночью, но решила ничего ему не говорить. Мальчикам страшнее, когда их ловят на стыдном.

Лейка не знала, сколько они сидят в этом подвале, просто не помнила. Собственно, она вообще не понимала, почему им надо тут сидеть. Борька говорил про каких-то немцев, но Лейка никаких немцев никогда не видела и не очень-то в них верила. Немцы представлялись ей чем-то вроде бабайки: все про него говорят, им пугают, но никто не знает, как он выглядит и что может сделать, только ясно было, что это что-то страшное. Раньше ее пугали тем, что бабайка как раз в этом подвале и живет, поэтому лазить в него строго-настрого запрещалось, но когда Лейка с Борькой попали в подвал, то никакого бабайки там не нашли, хотя поначалу немного опасались, конечно. Иди знай, что может случиться. А оказалось, что это просто очень холодный длинный каменный коридор, разделенный на дощатые перегородки — каждой квартире полагался свой закуток, где летом хранили лыжи, зимой рыболовные снасти и круглый год — картошку. Так может и немцев никаких нет, как и бабайки? Тогда зачем они тут сидят? Почему нельзя к маме с папой?

Лейка помнила мамины запачканные мукой руки, запах печенья по выходным, и как ей разрешалось накрутить из теста красивые рогалики. Вообще-то красивыми они были у мамы, а у Лейки выходили немножко кривыми и разными по размеру. Мама весело смеялась, дула, смешно выгибая губы, куда-то вверх, на челку, которая подпрыгивала и тут же падала обратно на глаза, и снова показывала, как сделать рогалик красиво. Мама называла его «рогалах». Лея очень старалась, но почему-то у нее никогда не выходило, как у мамы. Получались большие и кривые.

Помнила как папа с Борькой занимались своими мужскими делами — чинили велосипед, с которого постоянно слетала цепь, чем-то стучали, что-то бесконечно привинчивали. Вот у Борьки как-то все получалось, он был ловкий и понятливый.

Иногда на выходные прибегала тетя Вера, приносила пироги с капустой и яйцом, мама в ответ щедро отсыпала ей сладкие рогалах, и когда в миске попадался особо кривой и некрасивый рогалик, то тетя Вера колыхалась от смеха и спрашивала-утверждала:

— Лейкино творчество? Сразу видно хозяюшку!

И трепала девочку по голове. Или бросалась целовать, прижимая к большой мягкой груди.

А в один прекрасный день жизнь кончилась. Все вокруг заговорили о каких-то немцах, по улицам стали ходить солдаты с озабоченными лицами, бледный папа припадал к радиоточке, в которой что-то хрипело и булькало, но он это бульканье понимал и становился все бледнее и бледнее.

Потом начало начало греметь, стучать, грохотать, Лейка испугалась и заплакала, мама прижала ее к себе, и так они и сидели на кровати, поджав ноги, пока как-то сразу все не стихло. На улице стало тихо. И в доме стало тихо. И мама больше не пекла рогалах.

Мама с папой куда-то ходили, возвращались с перевернутыми лицами, у мамы были красные глаза, и глядя на нее, Лейке хотелось тоже заплакать. Мама через силу улыбалась, снова и снова обнимала ее, гладила, расчесывала волосы своим гребешком — Лейка этот гребешок обожала, на нем были выдавлены море и рыбки, раньше ей его трогать не разрешали. А потом вдруг ни с того,