В первый свой визит ко мне вы отрекомендовались доверенным секретарем (кажется, именно так вы выразились) мистера Эдварда Глайвера. Вас интересовало, существовало ли некое соглашение между матерью Эдварда Глайвера и покойной леди Лаурой Тансор. Должен сказать вам (и поверьте, мне очень тяжело признаваться в этом), что я был не вполне честен с вами, рассказывая об обстоятельствах заключения вышеупомянутого договора.
Во-первых, сей документ составлял не мой родитель, мистер Ансон Тредголд, а я сам. Отец тогда тяжело недомогал, а потому после первого короткого разговора с ее светлостью он попросил меня подготовить проект соглашения. Затем я несколько раз встретился следи Тансор частным порядком, вне конторы, дабы согласовать с ней все пункты договора. Позже она вновь явилась на Патерностер-роу и подписала документ в присутствии моего отца.
Составленное мной соглашение, копия которого сейчас находится у вас, предназначалось для защиты миссис Глайвер от возможных неблагоприятных последствий неких действий, кои она собиралась совершить исключительно по настоятельной просьбе леди Тансор. Если честно, я не знаю, имел бы документ законную силу в суде, — мой отец тогда был слишком болен, чтобы тщательно проверить правильность формулировок, и просто заверил бумагу своей подписью. Но миссис Глайвер осталась вполне удовлетворена документом, и на том дело кончилось.
Я сказал вам, что не нашел никаких записей касательно обсуждений, предшествовавших подписанию договора. Это чистая правда: я уничтожил все записи, помимо копии самого соглашения, где ни словом не упоминается об обстоятельствах, в связи с которыми оно составлено. Чем я руководствовался? Простым, но непоколебимым желанием насколько возможно защитить леди Тансор от последствий ее поступка.
Я любил ее, Эдвард, как немногие мужчины любили женщину, — не стану входить здесь в подробности, скажу лишь, что любовь к ней лежала в основе и служила причиной всех моих действий. Любовь к ней являлась единственным моим побудительным мотивом. Я всегда заботился только и исключительно об интересах миледи — о ее прижизненном благополучии и посмертной репутации.
Мое рабство началось в июле 1819 года, когда ее светлость впервые нанесла визит моему отцу. Она затеяла в высшей степени опасное предприятие. Будучи в тягости, но не поставив мужа в известность о своем положении, она намеревалась уехать во Францию со своей ближайшей подругой, миссис Симоной Глайвер, родить там, а потом передать ребенка на попечение миссис Глайвер, которая воспитает его, как своего собственного. Леди Тансор не сказала моему отцу о причинах столь безрассудной затеи, изъясняясь уклончиво и неопределенно, и взяла со своей подруги клятву хранить тайну. Но сама она держать язык за зубами не умела и вскоре открылась мне, вероятно, почувствовав мою глубокую любовь к ней — да, любовь недозволенную, но о которой я никогда не обмолвился ни словом, не дал понять ни единым намеком. Я уже был очарован, пленен, безнадежно влюблен в нее и потому поклялся, что буду помогать ей по мере сил и никому не выдам ее тайны. «Мой милый, славный сэр Кристофер», — сказала она во время последней нашей встречи. Прямо так и сказала. А потом поцеловала меня в щеку — такой легкий, невинный поцелуй! Я не признался миледи в своем чувстве, клянусь, но я заявил, что скорее умру, чем расскажу кому-нибудь о ее положении.
Конечно, с моей стороны было глупо — нет, хуже, гораздо хуже, чем глупо, — поставить под удар свою личную и профессиональную репутацию; подобное поведение шло вразрез со всеми принципами, кои я прежде почитал священными. Признаюсь, я страшно переживал из-за своего поступка, а потому постарался объяснить леди Тансор, что ее план наверняка рано или поздно раскроется, и призвал немедленно от него отказаться, ибо ужасным своим деянием леди Тансор лишала мужа того, о чем он мечтал больше всего на свете. Разумеется, мой совет был отклонен — мягко, но решительно.
Я по сей день сожалею, что стал соучастником этого тайного сговора. Но дело было сделано, и я ни за какие блага не пошел бы на попятный. Если это грех, значит, я останусь непоколебим в своем грехе ради той, кому поклялся верно служить до самой смерти.
Перед моим мысленным взором возник мистер Тредголд, учтивый и сияющий улыбкой. Мистер Тредголд, протирающий монокль. «Вы должны остаться на ланч — все уже готово». Мистер Тредголд, сердечный и радушный. «Приходите в следующее воскресенье».
Далее он писал о том, как любовь к леди Тансор повлияла на его собственную жизнь, лишив всякой возможности полюбить другую женщину и заставив обратиться к «иным средствам» (насколько я понял, под «иными средствами» он подразумевал свой интерес к сладострастной литературе) для удовлетворения естественных потребностей и желаний, справляться с которыми приходится любому мужчине.
Вот следующий пассаж, представляющий особый интерес:
После смерти отца я стал юридическим консультантом лорда Тансора и часто наведывался в Эвенвуд по делам его светлости. Глубокое раскаяние миледи в содеянном было очевидно — о душевных муках несчастной с печалью говорил бедный мистер Картерет, но только я один знал истинную причину ее страданий. Порой мы с ней беседовали, оставаясь наедине; тогда она брала мою руку и называла меня настоящим другом, ибо знала, что я ни в каком случае не выдам ее, невзирая на свой профессиональный долг перед милордом, который я нарушал своим молчанием (последнее обстоятельство я остро сознавал и сознаю поныне). Но есть вещи выше профессионального долга, и совесть моя с легкостью подчинилась веленью любви, что дало мне возможность усердно служить лорду Тансору, соблюдая при этом торжественную клятву, данную его жене. Я утаивал от него правду, но никогда не лгал. Знаю, эта иезуитская увертка служит жалким оправданием, но она меня устроила. Однако, если бы он спросил меня прямо — да простит меня Бог! — я бы солгал, во исполнение ее воли.
Поэтому я обманул вас, сказав, что не знаю о сути упомянутого в документе соглашения между леди Тансор и миссис Глайвер, и сейчас нижайше прошу у вас прощения за свою ложь.
Но ведь и вы тоже обманули меня, Эдвард. Так давайте же теперь будем честными друг с другом.
По прочтении последних слов на лбу у меня выступает испарина. Положив письмо на столик, я подхожу к окну и пытаюсь его открыть, но оно накрепко заперто. Я чувствую себя заживо погребенным в этой сумрачной пыльной комнате с уродливой панельной обшивкой, выкрашенной в бурый цвет, темной вычурной мебелью и тяжелыми зелеными портьерами, а потому на мгновение закрываю глаза и рисую в воображении открытые пространства, полные света, — безбрежное небо и озаренные солнцем леса, ветер и воду, песок и море, мирные вольные края.
Где-то хлопает дверь, и я открываю глаза. Торопливые шаги по коридору, потом тишина. Я возвращаюсь к письму.
Мистер Тредголд понял, кто я такой, едва лишь я вошел в сопровождении Альберта Харригана в гостиную на Патерностер-роу воскресным утром в сентябре 1848 года. Несмотря на мою ложь, он с первого взгляда распознал мою подлинную личность, которую мое лицо удостоверяло не хуже, чем визитная карточка с именем «Эдвард Дюпор (в прошлом Глайвер)». Он узнал меня! Я стоял перед ним, сын любимой женщины, и он видел во мне ее черты. Вот почему мистер Тредголд тотчас проявил самое сердечное расположение ко мне, возымел желание мне услужить и с готовностью предложил работу. Он знал, кто я такой! Все время, пока мы прогуливались по Темпл-Гарденс, разглядывали созданные эротическим воображением шедевры по воскресеньям и обсуждали все наши «небольшие проблемы», он знал, кто я такой! Все время, пока я — своими силами и втайне от всех, как я полагал, — усердно искал способы восстановиться в своих законных правах, он знал, кто я такой! Но он поклялся хранить секрет моей матери — даже от меня, а потому все годы моей работы на него мистер Тредголд наблюдал за мной, сыном страстно любимой женщины, прекрасно зная, кто я такой и что мне положено по праву рождения, но не мог помочь мне в моем деле. Он понимал, что я явился к нему под видом Эдварда Глэпторна с единственной целью: найти способ вернуть свою подлинную личность. Но и здесь мистер Тредголд был бессилен помочь мне, поскольку он — по собственному его признанию — уничтожил все письменные свидетельства своих переговоров с леди Тансор и теперь не имел в своем распоряжении ни единого письма, памятного листка или документа, которые могли бы неоспоримо подтвердить правду о моем рождении, известную нам с ним. Связанный клятвой, данной моей матери, и кодексом профессиональной чести, он мог лишь наблюдать и ждать.
Но затем начали происходить события, грозившие расстроить сделку мистера Тредголда с совестью.
