Она говорила так, словно речь шла о ком-то постороннем, а не о ней самой.
Мы подошли к продолговатому бассейну в центре двора, с масляными светильниками по углам. Луна отражалась в темной воде, медленно покачиваясь на ее сонной поверхности. Все здесь было окутано романтикой и тайной. Мы прошлись вдоль края бассейна. Каким-то образом я чувствовал, что мы движемся к сути нашего разговора.
— Моя мать говорила, что если мне когда-нибудь будет угрожать серьезная опасность, я должна послать за тобой. Она обещала, что ты придешь.
— И я пришел, — ответил я спокойно. Воспоминания о ее матери хранились в запечатанном ларце в дальнем углу моего сознания. Было бы слишком опасно и совершенно невозможным поступить с ними как-то иначе. И то, что сейчас она мертва, ничего не меняло, ибо она продолжала жить там, где у меня не было власти ее контролировать — в моих снах.
— И поскольку вы послали за мной, а я пришел, видимо, вам действительно угрожает серьезная опасность, — продолжал я.
Рыба разбила безупречную гладь воды, и по ней разбежались концентрические круги, безмолвно плескаясь о стены бассейна. Отражение луны разбилось на множество осколков, затем понемногу вновь собралось воедино.
— Меня тревожат знаки. Предзнаменования…
— Я не очень-то верю в знаки и предзнаменования.
— Да, я слышала об этом, но это-то как раз и важно. Нас слишком легко выбить из колеи — меня и моего мужа. Нам нужен кто-то, в ком меньше суеверий и меньше страха. Я считаю себя современной — человеком, которого не так легко испугать тем, чего здесь нет. Однако выясняется, что это не так. Возможно, дворец служит нам дурную службу: в нем столько пространства и так мало жизни, что воображение населяет его всем, чего оно боится. Стоит ветру подуть не с той стороны, из Красной земли, — и я уже чувствую, как злобные духи шевелятся в занавесках. Эти комнаты слишком велики, чтобы спать в них без страха. Я всю ночь жгу светильники, я полагаюсь на магию, хватаюсь за амулеты, как малое дитя… Это смешно, поскольку я более не дитя. Я не могу себе позволить питать детские страхи.
Царица поглядела в сторону.
— Страх — могучий враг, но полезный друг.
— Думаю, только мужчина может сказать нечто подобное, — со смешком отозвалась она.
— Наверное, вам стоит рассказать мне о том, чего вы боитесь, — сказал я.
— Мне говорили, что ты умеешь слушать.
— Мои дочери говорят прямо противоположное.
— Ах да, у тебя ведь есть дочери! Счастливое семейство…
— Это не всегда так уж просто.
Она кивнула:
— Не бывает таких семейств, где все просто.
Анхесенамон помолчала, размышляя.
— Я была выдана за своего мужа, когда мы оба были еще очень юны. Да, я на несколько лет старше, но мы были всего лишь детьми, которых государство соединило из соображений единства власти. Никто не спрашивал нас, хотим ли мы этого. Теперь нас выносят наружу, словно статуи, для государственных мероприятий. Мы проводим обряды. Мы совершаем необходимые движения. Мы повторяем молитвы. А затем нас снова убирают обратно в этот дворец. В обмен на такое послушание нас купают в роскоши, потакают нашим капризам, дают нам привилегии. Нет, я не жалуюсь. Это все, что у меня есть. Много лет я не знала другого дома, кроме этой великолепной гробницы. Это тюрьма, и тем не менее она казалась мне домом… Тебе, наверное, странно, что я так говорю?
Я покачал головой.
И снова она замолчала, продумывая дальнейший разговор.
— Но в последнее время… я больше не чувствую себя в безопасности, даже здесь.
— Почему?
— О, причин много! Отчасти, возможно, из-за того, что я ощущаю некую перемену в атмосфере. Этот дворец — чрезвычайно ограниченный, в высшей степени дисциплинированный мир. Поэтому когда что-то меняется, я замечаю это тотчас же: предметы, находящиеся не там, где им следует быть, или возникающие из ниоткуда. Вещи, которые могут не значить ничего, и тем не менее, если поглядеть на них с другой стороны, могут подразумевать нечто таинственное, нечто… И вот, наконец, сегодня…
Не в силах подобрать слова, Анхесенамон пожала плечами. Я ждал продолжения.
— Вы говорите о том, что случилось на празднике? Об этой крови?
Она покачала головой.
— Нет. Тут кое-что другое.
— Вы покажете мне?
— Да. Но прежде — есть еще одна вещь, о которой ты должен знать.
Она усадила меня на длинную скамью, стоявшую в тени, и заговорила еще более настороженно-приглушенным голосом, словно заговорщица:
— То, что я собираюсь тебе рассказать, — это секрет, известный только мне и еще очень немногим доверенным людям. Ты должен дать мне слово, что будешь хранить молчание. Слова — это сила, но и молчание имеет свою огромную силу. Эти силы принадлежат мне, и их следует почитать и повиноваться им. Если ты ослушаешься, я узнаю об этом — и не промедлю с наказанием для тебя.
Она тяжело поглядела на меня.
— Даю вам слово.
Она удовлетворенно кивнула и набрала в грудь воздуха.
— Тутанхамон вскоре объявит о своей коронации и о том, что принимает на себя царские полномочия. Это должно было произойти сегодня, после того, как он пообщался бы с богами. Но этого не случилось — по очевидным причинам. На сей раз нам помешали. Но нас не остановить. На кон поставлено будущее страны.
Она наблюдала за моей реакцией.
— Но он ведь уже царь, — заметил я осторожно.
— Только номинально, поскольку в действительности вся власть находится в руках Эйе. Царством правит регент. Его сила остается невидимой, и под этим покрывалом он делает все что хочет, мы же — попросту его куклы. Но теперь мы должны отнять у него власть. Пока еще есть время.
— Это будет очень трудно. И очень опасно.
— Разумеется. Итак, теперь ты лучше понимаешь, почему я послала за тобой.
Я почувствовал, как с каждым произнесенным ею словом тени дворца сгущаются вокруг меня.
— Могу я задать вопрос?
Она кивнула.
— Вы совершенно уверены, что Эйе сам не выступит в его поддержку?
На лице Анхесенамон внезапно возникло выражение такого одиночества, какого я не видел ни у одной женщины. Словно дверь ее сердца распахнуло порывом ветра. В этот миг я понял, что из этой странной ночи не будет пути назад и не будет выхода из угрюмого лабиринта этого дворца.
— Он уничтожил бы нас обоих, если бы знал.
В ее глазах читались одновременно решимость и страх.
— А вы можете поручиться, что он уже не знает?
— Нет, не могу, — сказала она. — Но если так, то он не подает виду. Он обращается с царем презрительно и держит его в зависимости от себя, словно тот еще не вышел из детства, из которого уже давно должен бы вырасти. Власть Эйе зависит от пашей покорности. Но в своем высокомерии он не замечает опасности: он недооценивает нас — недооценивает меня. А я не собираюсь более сносить подобного! Мы оба — дети нашего отца. И я — дочь своей матери. Я ношу ее внутри меня, она взывает ко мне, вдохновляет, побуждает к действию, невзирая на страх. Настало время нам вновь утвердить себя и свою династию! И я верю, что я не одинока в своем нежелании жить в мире, которым правит человек с настолько холодным сердцем.
Мне было необходимо тщательно все обдумать.
— Эйе очень могуществен. К тому же он очень умен и очень безжалостен. Чтобы перехитрить его, вам понадобится действенный и стратегически выверенный план, — наконец ответил я.
— У меня было предостаточно времени, чтобы изучить его и все уловки его ума. Я наблюдала за ним и думаю все же, что он не видел этого. Я ведь женщина, а следовательно, не заслуживаю его внимания. Я почти невидима. И кроме того — у меня есть идея. — Царица позволила себе принять на мгновение самодовольный вид.
— Уверен, вы понимаете, что стоит на кону, — осторожно проговорил я. — Даже если вам удастся провозгласить вступление царя на престол, Эйе почти наверняка будет по-прежнему держать бразды управления. Он контролирует множество могущественных фракций и политических сил.
— Всем известно, насколько Эйе безжалостен. Однако и у нас имеются союзники, а у него есть серьезные враги. Кроме того, надо помнить о его маниакальной любви к порядку. Он скорее даст разрезать себя на куски, чем станет рисковать повторением беспорядка в мире.
— Думаю, он наверняка предпочтет сперва разрезать на куски тысячу других, а уж потом себя.
Анхесенамон улыбнулась, в первый раз за нашу встречу.
— Эйе больше беспокоится о других, о тех, кто угрожает его единовластию. Вон военачальник Хоремхеб дожидается своего часа, о чем все знают. И помни, у нас есть еще одно огромное преимущество перед Эйе. Возможно, огромнейшее из всего…
— Что же это?
— Само время. Эйе стар. У него больные кости. У него больные зубы. Время-разрушитель добралось до него и взимает свою плату. Мы же, напротив, молоды, для нас время — союзник.
