– Как же мне быть?
– Тащи всю корреспонденцию посла к нам.
Поляк в кресле восхищенно зааплодировал.
– Мы проведем с нею специальный научный сеанс – видишь, сколько у нас для этого инструментов? – Артемий Иванович показал на полуоткрытую дверь в кабинет академика, где в темноте смутно белели на столе реторты, – и выясним, кто же является сим зловредным магнетизером! Потом его можно будет сдать в полицию.
– Но вся корреспонденция заперта у сеньора поверенного в кабинете, – сказал Лабурда. – Я могу принести только меморандум президента Пейхото, прибывший с последней дипломатической почтой: «Об искоренении пропедризма». Он очень расстроил висконта, ведь в душе тот всегда был антипедристом.
Фаберовский загоготал во все горло, хватаясь за сердце.
– Я вижу, что здесь надо мной смеются! – Лабурда встал из-за стола.
– Ну что вы, господин переводчик, – сказал поляк, утирая слезы. – Мне просто приснился неприличный сон. Вы не сомневайтесь, несите корреспонденцию к нам, и мы выведем поганца-месмеритика на чистую воду.
Лабурда холодно откланялся и удалился.
– Письма не забудь, все тащи, – крикнул ему вслед Артемий Иванович, закрывая дверь.
25 декабря 1892 года, пятница
Фаберовский проснулся от завываний ветра за окном. За метелью было не только не слышно рождественских колоколов – даже стены на другой стороне двора не было видно. Все кругом было незнакомо. И эта мягкая теплая постель с кружевной наволочкой на подушке, и дорогой тюль на окне с тройными рамами, и пышущая жаром изразцовая печка, и умывальник карельской березы с мраморной доской и сверкающей медной педалью. Поляк вспомнил, как перед самым сном принимал горячую ванну, и как булькал кипяток в дровяной колонке, когда он отворачивал бронзовый кран, и как за дверью в коридоре приплясывал Артемий Иванович с бельем под мышкой, истерично выкрикивая: «Оставь мне воды помыться, сволочь! Я тебе сейчас свет погашу!»
– Герр генерал, герр генерал, – в дверь спальни постучалась Луиза Ивановна. – Дворник пришел. За праздничными деньгами.
– Ты сказала, что хозяин на Рождество съехал? – спросил Фаберовский.
– Я иногда плохо не понимаю по-русски, – сказала Луиза Ивановна. – Он все равно хочет денег.
Поляк спустил ноги на непривычно теплый пол и стал одевать ботинки.
– Скажи дворнику, что сейчас выйду.
– С превеликим праздником Рождества Христова, ваше благородие, честь имею вас поздравить, – встретил его старший дворник. – Погода-то какая скверная! Все с ребятами вечера заготовили, дров наносили, мусор и отбросы убрали, тумбы тротуарные вымазали маслом с сажей. Осталось только с утра посыпать откосы у тротуара песочком – и вот теперь буран. Только к 8 утра все размели, уже опять намело, придется за лопату браться!
– На тебе рупь! – сказал поляк и протянул Ерофеичу монету.
– Я с академика пятишницу, признаться, думал получить…
– Индюк тоже думал… С академика и получишь, когда вернется. А допоки ступай, пан дворник, восвояси, вот пан Артемий проснется, узнает, что я тебе рубль казенный дал – на Горохову сволочет.
– А я видел, а я видел, как ты ему рупь дал! – закричал Артемий Иванович, поднимавшийся снизу по лестнице. – Гони рупь взад!
– Помилосердствуйте, ваше высокоблагородие!
– Разве что ради праздника. Ступай.
– Откуда это пан Артемий явился? – спросил Фаберовский, когда дворник, удрученно вздыхая, поплелся к себе в дворницкую.
– С заутренней, нехристь, – высокомерно ответил Артемий Иванович и прошел в квартиру. – Потом службу стоял, об изгнании двунадесяти языков. У самой могилы светлейшего в соборе, аж прослезился. Хорошо мы вам с французами в двенадцатом году наклали… Луиза, на стол уже накрыла? Надо бы разговеться после заутрени…
Луиза Ивановна пригласила всех в столовую. Была выставлена бутылка водки, три раскисших соленых огурца, хрустящая с морозца кислая капуста со льдинками и нарезанная ветчина с вареным горошком.
– Ну, чем ты, Степан, сегодня займешься? – спросил Артемий Иванович, разливая водку.
– Надо бы нам капитана найти для начала… Что значит «ты займешься»?!
– Нам, православным, работать в великий праздник – грех.
– Вам всегда грех работать.
Поляк поджал губы.
– Зато у нас душа загадочная, – ответил Артемий Иванович. – А ты, ренегат, можешь и поработать, от тебя не убудет. Чего, капитана не найти, что ли, одному? Он сейчас в полку квасит, а потом с визитами поедет. Подъедь к офицерскому флигелю, да и знай себе его дожидайся. Если бы я такую шубу, как ты, получил, я бы и сам с превеликим удовольствием полдня в извозчике просидел.
– В каком полку его ждать-то?
– Вот этого я, Степан, тебе не скажу. Не знаю. Я в новых мундирах ничего не понимаю, они чисто мешки с брюквой теперь, один от другого не отличишь. Ты у нас за старшего, при шубе, при орденах, деньги все загреб – тебе и думать. А наше дело маленькое – сиди дома да разговляйся.
Фаберовский вдруг вскочил из-за стола, бросив вилку на скатерть, и сдернул за ворот Артемия Ивановича со стула.
– Едем на Шпалерную.
– А чего мы там забыли? – жалобно проблеял Артемий Иванович, торопясь запихать в рот развешанную по бороде капусту. – Нам и здесь хорошо. Вон сколько всего еще осталось! Не хочешь филировать капитана – не надо. Потом найдем. Дай чудом насладиться! Ведь даже клопов в постели нету!
– Разведать надо, можем ли мы послезавтра на Шпалерной где-нибудь в трактире или в чайной дождаться встречи капитана и пани Ольги, чтобы проследить, куда они от французского консульства поедут.
– Только чур потом сюда, а не на Мещанскую! – нехотя согласился Артемий Иванович.
* * *
Злобствовавший с ночи буран замел тротуары, и было невозможно передвигаться пешком в метелистой полумгле по колено в снегу. Они взяли извозчика и тот в полчаса доставил их на Шпалерную, к французскому консульству. По всей длине улицы, сколько можно было видеть сквозь вьюгу, дворники с лопатами гребли от домов снег, а вдоль рельсов конки толпа рабочих с матерным лаем откидывала этот снег обратно с рельсов на тротуар.
Очки поляка были залеплены снегом, и сколько он не протирал их, они вновь покрывались белой коростой.
– Что, барин! Плохо? – участливо спросил махавший рядом с ними лопатой дворник. – В самый праздник такая гадость! Да еще эти жертвы полового подбора! Им положено снег в кучи складывать, чтобы потом на санях на Неву вывозить, а они со своей чугунки снег нам обратно кидают. Мне госпожа Синельникова так и сказала: «Огради, говорит, Митрич, мой интерес от этих трутней». Нам еще на Шпалерной повезло, снег весь ветром унесло, да в Гагаринскую и Самбургский переулок забило. Там сейчас такие валы высокие, что человекам по разные стороны одному другого не видать.
– Какие трактиры или ренсковые погреба, или другие жральни тут рядом есть? – спросил у дворника поляк.
– Так у нас в доме кухмистерская Петра Емельяновича Владимирова, добро пожаловать. А за французским консульством и за шведами кухмистера Столбова заведение, только я вам туда не советую ходить. А если выпить хочется, то на углу Гагаринской трактир Эзелева. Только никто сейчас не торгует, праздник-с.
– А господин Владимиров в этом доме живет или в другом месте?
– В этом. Над кухмистерской квартирует.
– Пошли к нему, Степан, – сказал Артемий Иванович. – До этого Столбова еще три дома идти, а тут два шага всего.
– Уж не родственник ли то пана Артемия?
– Нет. Я, слава Богу, сирота.
Дом с вывеской кухмистерской Владимирова находился по другую от консульства сторону улицы и почти напротив него. Толкнув дверь с заиндевевшим стеклом, они вошли в подъезд, где навстречу им со стула, стоявшего напротив небольшого горевшего камина, поднялся гревшийся у огня швейцар в фуражке с наушниками и в длинной швейцарской шинели с солдатским Георгием на груди.
– Так значит, это ты служишь здесь швейцаром! – сказал Артемий Иванович, стряхивая со своего пальто снег.
– Уж с лета здесь служу! – доложил швейцар, почтительно помогая поляку отряхнуть дорогую шубу и веником обмахнув ему ботинки. – Как с действительной из-за слабости в ногах вышел из Преображенского полка, с тех пор тут.
Фаберовский протер платком очки, водрузил их на нос и строго спросил:
– Как зовут? Ага… Самсон Лукич… Грамотный? Тогда ознакомься.
Он продемонстрировал швейцару открытый лист, тот поднес его поближе к газовому рожку и затем почтительно вернул, выражая всем своим видом готовность услужить.
– Вот что, Лукич, – сказал Артемий Иванович и искоса взглянул на шубу Фаберовского, а затем опустил глаза себе на грудь, прикрытую вытертым телячьим воротничком. – Прослышали тут у нас в ведомстве, что в здешних окрестностях творятся неладные дела, и ты его превосходительству и мне, как человек по-видимости правильный и с понятием, сейчас обо всем как на духу расскажешь! Ведь по этапу не ходил? Много потерял. Но это дело можно легко поправить.
