– А я, значит, уличалась?
Зауэр:
– Знаешь, когда я тебя вызывал, у меня еще были сомнения. Но теперь, когда я вижу, как ты отбрехиваешься, я все сомнения утратил! Давай, сознавайся!
Пауза.
Фишбауэр (сдается):
– Прости, ты прав. Но тут такая странная история приключилась... Не знаю, как и рассказать...
Зауэр (гораздо мягче):
– Расскажи, как получится!
Фишбауэр:
– Ладно... Только ты тогда в субботу ушел из квартиры Гитлера, звонок в дверь – и является эдакое чудо: шатеночка с рыженкой, 18-ти лет, смущенная, нахальная и бесстыжая – я как бы увидела себя сто лет назад. Ева Браун, ассистентка фотографа Гоффмана, который как раз с Гитлером ездил. Эта ведьма Винтер пускать ее не хочет, Гесс по-другому держится, но тоже бы не впустил. А она говорит: пришла чем-нибудь помочь. Я и впустила ее: чувствую, что-то не так, и мне по-женски захотелось узнать – что же. Я ее пригласила – и они не осмелились возразить. Гесс прямо тут же, во избежание дальнейших свар, выставил почти всех слуг из квартиры. Ну, а девчоночка мне действительно помогла, повозились мы вместе с четверть часа, я одна так бы легко не управилась...
Зауэр:
– Я же тебе велел одной работать, чтобы лишних глаз не было!..
Фишбауэр:
– Виновата, но так уж получилось! Зато и я из нее все вытрясла. Она себя считает подружкой этого Гитлера – еще с октября двадцать девятого. Представляешь, ей сейчас восемнадцать, а тогда – всего шестнадцать было!.. Да этого Гитлера просто за растление малолетних нужно посадить! И вот, что-то у них, как она считает, неладно шло. Как она думала, из-за соперницы – этой самой Гели. И когда та застрелилась, как ей рассказали, – слухи-то быстро разнеслись по всему этому нацистскому муравейнику! – то она и не выдержала: прибежала своими глазами убедиться. Так что и нос, и травма на боку – это она своими глазами видела. Я ее, конечно, предупредила, чтобы не трепалась, но до нее явно не дошло. Тут я, конечно, сильно маху дала: понадеяться на разум такого ребенка! Надо было ее сразу тебе заложить – ты бы на нее впечатление произвел, тебя бы она послушалась. А так, что теперь с этой девчонкой будет – нацисты-то ее не помилуют?
Зауэр:
– Ты бы лучше позаботилась о том, чтобы тебя помиловали!.. Объясни к тому же, откуда эти подробности о ссоре Гитлера с племянницей и о шишках из Коричневого дома? Это ведь только во время моих допросов и обсуждалось, и наблюдалось воочию, а ни тебя, ни этой Евы тогда не было.
Фишбауэр:
– Ну это-то просто. Когда мы эту работенку закончили, то вижу: ребенку совсем плохо. Я – к единственной оставшейся служанке, моей тезке Рейхерт. Она нас на кухне кофе с ликером и отпоила – больше ликера, чем кофе. А этой Рейхерт тоже страсть как потрепаться с кем-то хотелось, а кроме нас уже никого и не было. Вот она все эти подробности и выложила. А потом Ева ушла – Гитлера еще не было. Да я и сама его не видела, когда гроб выносили, хотя уже говорили, что он приехал.
Зауэр:
– Черт, не предполагал, что ты там в квартире трепаться будешь!.. А что в точности эта Рейхерт рассказала про то, что было после отъезда Гитлера в пятницу?
Фишбауэр:
– Об этом – ничего. Там мы на кухне вроде бы все держались того, что это самоубийство; все – как официально.
Зауэр:
– Жаль, что ты ее не раскрутила!.. Да что уж теперь… (Пауза.) Все ясно. Девчонку под подозрения может подвести Гесс, но он, похоже, джентльмен – и этого не сделает. Рейхерт ее не выдаст – самой придется в трепливости сознаваться. Винтер – может, но она толком почти ничего об этой Еве сказать не сможет, да и вряд ли рискнет: все-таки пассия шефа! Самая большая опасность для Евы в том, что она сама трепаться не перестанет. Но тут ты права – и я сам ею займусь. Нам этот треп – ни к чему, да и ей здоровее будет! А сейчас мы составим и твое заявление, и заявления твоих коллег из морга о том, что ничего, кроме огнестрельной раны, все вы не видели. У твоей Розины возьмем показания прежде всего. И доктор Мюллер побольше напишет подробностей и про нос, и про прочее, отвергающее все эти якобы инсинуации. Сейчас захватим доктора Мюллера, заедем в морг и все устроим, а сразу потом я этой Евой займусь. Выйди пока, мне еще позвонить нужно.
Фишбауэр выходит. Зауэр набирает телефонный номер:
– Господин министр! Я во всем разобрался. Утечку обнаружил. Это не со зла и не сознательно получилось. Один медицинский ассистент еще в субботу что-то видел или слышал, а потом с подружкой поделился своими фантазиями. А та еще и с репортером из «Пост» спит. Репортер свой источник не выдаст и свою информацию подтвердить не сможет, а с этой стороны я канал прочно прикрыл, да по нему ничего и не может больше поступить. Прочие сведения – это уже наверняка из Коричневого дома; пусть Гитлер сам там порядок наводит, так и скажите ему или его людям. Мы немедленно составим заявления от каждого из медиков, имевших прямое или косвенное отношение к трупу: никто из них не видел ничего, кроме огнестрельной раны, а сплющенный нос – это от долгого лежания на полу. Все это завтра будет в газетах. Ничего больше газетчики не получат – и заткнутся. (Пауза). Да, я тоже надеюсь. В ближайшую пару дней все это прояснится, но я уверен, что все теперь под контролем. (Пауза). Еще раз спасибо! Всего наилучшего!
Утро вторника 22 сентября 1931 года.
Служебный кабинет Зауэра. Зауэр, Форстер, Крэмер, доктор Эрнст Мюллер.
Все, кроме доктора – с крайне недовольным видом, особенно – Крэмер. Доктор с любопытством приглядывается к остальным.
Крэмер:
– … значит, на этом дело так и закончится?
Зауэр:
– Ну сколько еще можно говорить?
Крэмер почти грубо:
– И вы уверены, что вам не наврали?
Зауэр раздраженно:
– Мне могли наврать. Я сам мог вам наврать и вру вам сейчас, но то, что самоубийцу, о которой трубят все газеты, похоронят завтра на Центральном католическом кладбище в Вене – это уже не вранье! То есть до завтра это еще может быть враньем, но уж после похорон сомнений не будет: или ее похоронили, или нет – третьего не дано! Я не знаю, будет ли это послезавтра в газетах, но можете сами в Вену ехать – и своими руками могилу щупать!..
Все молчат. Доктор Мюллер прерывает паузу:
– А что тут такого? Это у нас часто случается: вот и в 1889 году у императора Франца-Иосифа сын покончил самоубийством – эрцгерцог Рудольф, так тоже в газетах писали. Но Франц-Иосиф попросил кого надо – и сына-самоубийцу тут же похоронили на католическом кладбище! А чем племянница Гитлера хуже сына Франца-Иосифа?
Остальные остолбенело смотрят на Мюллера, потом смеются над шуткой, которая показалась им нелепой, но остроумной.
Зауэр примирительно:
– Ладно, ребята, мы сделали, что могли!..
Потом, спохватившись, к Мюллеру:
– Извините, доктор, что я и вас к моим ребятам вроде причислил!
Тот отвечает:
– Ничуть не возражаю. Буду рад, если так и будет.
Все окончательно расслабляются – и дружелюбно смотрят друг на друга.
Следующий день, среда 23 сентября 1931 года.
Центральное кладбище в Вене. Погода плохая, моросит дождь. Публики на кладбище почти нет.
Закрытый свинцовый гроб у могилы, разрытой для погребения. Рядом родственники в трауре: мать покойной Ангела Раубаль, ее сын – Лео (25 лет исполнится 2 октября 1931 года), младшая дочь Эльфрида (21 год), младшая сестра Гитлера Паула (35 лет). Особняком стоят представители Гитлера – тоже в траурном штатском – Эрнст Рем (43 года) и Генрих Гиммлер (31 год исполнится 7 октября 1931 года).
Пожилой католический священник, пастор Йоганн Пант, читает заупокойную молитву.
Следующий день, четверг 24 сентября 1931 года.
Пивная в Мюнхене. Посетители пьют пиво и слушают радиоприемник, установленный в зале: идет трансляция митинга из Гамбурга, выступает Гитлер.
В дальнем углу, подальше от приемника, сидит Зауэр, пьет из кружки пиво. Вся последующая беседа проходит за этим столиком; поэтому содержание речи Гитлера не слышно, слышен лишь его голос с характерной манерой выступления. Посетители пивной эпизодически выкрикивают вопли одобрения – как и публика, присутствующая на самом митинге; иногда стучат ногами по полу или кружками по столу.
К столу Зауэра подходит в штатском Генрих Мюллер. Зауэр делает приглашающий жест. Мюллер снимает пальто и шляпу, вешает на вешалку у стола. Зауэр приподнимается, пожимают друг другу руки, усаживаются. Зауэр делает официанту жест, чтобы и Мюллеру несли пиво.
Зауэр:
– Я пригласил, я и плачу – чтобы дискуссии потом не было.
Мюллер (очень доброжелательно):
– Как желаете. Думаю, что позднее в долгу не останусь.
Официант приносит Мюллеру пиво. Чокаются кружками, пьют. Мюллер:
– Ну и как оно получилось, что следствие закрыли?
Зауэр:
