Я поднял голову и посмотрел на луну, которая опустилась уже к самым крышам и пилонам храмов, похожая на серпик света в левом зрачке Гора; мне вспомнилась старая притча, которую мы рассказываем детям, — о том, что это был последний недостающий кусочек в разрушенном глазу бога, и как его в конце концов восстановил Тот, бог письма и тайных знаний. Теперь-то нам известно, что это не так, — из наблюдений мы знаем о движениях и конфигурациях небесных тел, в наших звездных календарях записаны их постоянные перемещения и великие возвращения, и через год, и через бездну времен. А потом… внезапно мне пришла в голову мысль: что, если камень должен был донести более очевидный смысл? Что, если он означал затмение? Возможно, имелось в виду настоящее затмение? Возможно, помрачение Живого Солнца было всего лишь метафорой. А если нет? Это казалось возможным, и, так или иначе, мне понравилась эта мысль. Надо будет поговорить с Нахтом — он знает все о подобных вещах.
Я прошел по своей улице, открыл калитку и вошел во двор. Там меня поджидал Тот, настороженно сидевший на корточках, словно он знал, что я вот-вот приду, и заранее принял вид готовности. (Танеферет несколько лет назад настояла, чтобы я приобрел бабуина, поскольку городские улицы становятся все более и более опасными для того, кто работает в Меджаи. Она твердила, что просто хочет сторожа для дома, но ее подлинным намерением было защитить меня, когда я работаю. Чтобы сделать ей приятное, я уступил. А теперь я почти готов признать, что люблю это животное — за его сообразительность, преданность и чувство собственного достоинства.) Бабуин обнюхал меня всего, словно пытаясь догадаться о том, что со мной произошло, потом заглянул мне в глаза со своим обычным сдержанно-пытливым выражением. Я провел рукой по его гриве, и он принялся ходить вокруг меня кругами, не прочь получить еще больше внимания.
— Брось, старина, я устал. Ты-то дрых тут во дворе, пока я работал…
Тот вернулся на свое место и опустился на землю, но его топазовые глаза оставались настороженными, впитывая все, что происходило в окружающей темноте.
Я закрыл наружную дверь и тихо прошел в кухню. Вымыл ноги, налил себе чашку воды из глиняного кувшина, съел пригоршню фиников. Затем, пройдя по коридору, как можно тише отодвинул занавеску перед нашей комнатой. Танеферет лежала на боку: линия ее бедер и плеч, очерченная светом лампы, была подобна изящному курсиву на темном свитке. Я снял одежду и лег рядом, бросив кожаную сумку рядом с ложем. Я знал, что жена не спит. Я подвинулся ближе к ней, обнял обеими руками ее теплое тело, прижался к ней и поцеловал ее гладкое плечо. Она повернулась ко мне в темноте, улыбающаяся и в то же время недовольная, поцеловала меня и уютно устроилась в моих объятиях. Это ощущение, больше чем что-либо во всем мире, было для меня домом. Я поцеловал ее гладкие черные волосы. Что рассказать ей о событиях этого вечера? Она знает, что я редко говорю о работе, и понимает такую сдержанность. И никогда не обижается, поскольку знает, что мне нужно держать это отдельно, наособицу. Но, с другой стороны, она всегда улавливает мое настроение: сразу видит, что со мной что-то не так, что меня что-то беспокоит, по моему лицу или по тому, как я вхожу в комнату. Здесь не может быть секретов. Поэтому я рассказал ей все.
Танеферет слушала, поглаживая мою руку, словно пыталась успокоить собственную тревогу. Я чувствовал, как билось ее сердце — птица ее души в зеленых ветвях дерева ее жизни. Когда я закончил рассказ, она какое-то время оставалась в той же позе, молча обдумывая услышанное, глядя и на меня, и куда-то мимо, как смотрят на огонь.
— Ты мог бы отказаться.
— Думаешь, мне стоило так поступить?
Ее молчание было красноречивым, как всегда.
— Что ж, тогда завтра я верну это обратно. — Я взял сумку и вытряхнул в ладонь жены золотое кольцо.
Она поглядела на него и протянула мне.
— Не спрашивай меня, что тебе надлежит делать. Ты же знаешь, я терпеть этого не могу. Это несправедливо.
— Но тогда в чем же дело?
Она пожала плечами.
— Ну, что такое?
— Не знаю. Но мне от всего этого нехорошо.
— Где? — я потянулся к ней.
— Не разыгрывай дурачка. Я знаю, что каждый день полон опасностей — но что хорошего может из этого выйти? Дворцовые интриги, покушения на жизнь правителя… Все это темные дела, они пугают меня. Однако, погляди-ка: твои глаза снова поблескивают…
— Это потому что я смертельно устал! — Я широко зевнул в доказательство своих слов.
Некоторое время мы лежали молча. Я знал, о чем она думает. А она знала, о чем думаю я.
Потом Танеферет снова заговорила.
— Нам нужно это золото, — сказала она. — И к тому же, тебя все равно не переделаешь. Ты любишь загадки.
И она печально улыбнулась — в темноте, в подтверждение своим словам.
— Я люблю свою жену и детей.
— Но мы ведь достаточно таинственны для Расследователя тайн?
— Наши девочки скоро нас покинут. Сехмет уже почти шестнадцать. Как так получилось? Вот для меня величайшая загадка — то, как быстро пролетело время с тех пор, как они ползали по полу, мучились животиками и самоуверенно улыбались своими беззубыми улыбками. А теперь, посмотри только…
Ладонь Танеферет скользнула в мою.
— А посмотри на нас: стареющая пара, которой только бы поспать.
И она положила голову на подголовник и смежила свои прекрасные ресницы.
Интересно, посетит ли меня сегодня ночью сон? Я сомневался в этом. Мне надо было поразмыслить, как я стану подбираться к новой загадке, когда взойдет солнце — а произойдет это очень скоро. Я лежал на спине и глядел в потолок.
Вскоре после рассвета я появился в управлении казначейства. Уборщик со щеткой и тазом в руках пятился через огромный зал, ловкими движениями разбрызгивая свежую воду на пол и затем вытирая ее, пока камень под его ногами не начинал сиять. Он работал методично и бесстрастно, опустив голову; а тем временем на работу прибывали первые чиновники и служащие, люди в белых одеждах поглядывали на меня и Тота с легким любопытством, но проходили мимо уборщика так, словно его не существовало. Они оставляли грязные отпечатки своих пыльных сандалий на идеально вымытом полу, а он вытирал их, снова и снова, с бесконечным терпением. Он-то никогда не прошел бы по чистому, сияющему камню. И ни разу не взглянул он на незнакомца на скамье и бабуина рядом с ним, терпеливо кого-то ожидающих.
Наконец один из высоких чинов — заместитель главного казначея — пригласил меня к себе в кабинет. За его дружелюбно-уверенным видом скрывалось легкое беспокойство. Мне знаком этот тип людей: лояльный, втайне гордящийся своими достоинствами, наслаждающийся заслуженными наградами за свою работу — всеми удобствами, которые может доставить хороший особняк, плодородная земля и верные слуги. Я оставил Тота привязанным снаружи. Мы уселись на табуреты напротив друг друга. Передвигая предметы на своем низком столике — статуэтки, подносы, тростниковое перо, палетку, два маленьких мешочка для красных и черных чернил, — чиновник перечислил мне весь длинный список своих титулов, от начала профессиональной деятельности и до настоящего момента. Лишь после этого он поинтересовался, чем может мне помочь. Я сообщил, что желаю испросить о даровании мне аудиенции у Эйе.
Он изобразил изумление.
Я придвинул к нему папирус, выданный мне Хаи. Развернув документ, чиновник быстро пробежал взглядом по иероглифам, затем поднял голову и посмотрел на меня уже с другим выражением лица.
— Понимаю. Не могли бы вы подождать здесь несколько минут?
Я кивнул. Он удалился.
Какое-то время я слушал доносящиеся из коридора невнятные звуки и отдаленный хор речных птиц. Я представлял себе, как он стучится в двери, одну за другой, словно вложенные друг в друга коробочки, пока не оказывается на пороге самой последней, сокровенной усыпальницы.
Когда заместитель главного казначея появился вновь, у него был такой вид, будто он проделал длинный путь. Он задыхался.
— Пожалуйста, следуйте за мной.
Мы прошли по коридорам, исполосованным глубокими тенями и длинными косыми лучами света. Охранники у дверей почтительно приподнимали оружие. Чиновник оставил меня возле последнего порога — дальше ему было нельзя. Высокомерный, чопорный служитель — один из троих, сидевших в напряженном внимании перед кабинетом — постучал в дверь, словно нервничающий школьник, и прислушался к последовавшей за этим тишине. Должно быть, он что-то услышал, поскольку открыл дверь, и я вошел внутрь.
Комната была пуста. В ней имелся минимум мебели: два ложа, оба изящной работы, поставленные аккуратно напротив друг друга; низкий столик, прекрасный в своей чистой функциональности, расположенный так же аккуратно точно посередине между ложами. Стены без украшений, однако выложены камнем столь тщательно, что даже текстура плит совпадала по всей поверхности. Даже достигавший сюда свет был каким-то образом приглушен, безупречен и сдержан. Я всегда ненавидел безукоризненный порядок. Просто ради чистого удовольствия я сдвинул стол с его тщательно выверенной позиции.
