По крайней мере, Хай-стрит была вымощена булыжником, в отличие от Сент-Сайдуэллс, на которой жил Гвин. На немногих мощеных улицах грязь стекала в центральную сточную канаву, а оттуда устремлялась вниз, в реку Эксе; на остальных же улицах мусор и конский навоз, перемешанные человеческими ногами, постепенно превращались в клейкую жижу.
Таверна, названная именем извечного врага крестоносцев, располагалась неподалеку от западных городских ворот, на боковой улочке, вытянувшейся параллельно Хай-стрит. Нижний этаж здания был каменным. Увенчанная крутой камышовой крышей верхняя часть строения выступала за пределы стен, нависая над улицей. С улицы внутрь таверны можно было попасть через низенькую дверь, по обе стороны от которой располагались два закрытых ставнями окошка. К стене над дверью была приколочена гвоздями доска с неумело нарисованной головой, как следовало понимать, воина-магометанина, изображенной кричащими примитивными цветами.
Вокруг таверны собралась небольшая группа любопытствующих зевак, которых Гвину пришлось растолкать, прокладывая дорогу к двери. Ему пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низким дверным косяком. Точно так же наклонился и коронер, зато следовавший за ними писарь шмыгнул в дверь, не опасаясь расшибить голову о перемычку, до которой оставалось по крайней мере, еще несколько дюймов.
Царивший внутри полумрак лишь слегка рассеивался благодаря камину, пылавшему в занимавшей весь нижний этаж таверны большой комнате. В центре зала стоял, упираясь руками в бока, хозяин таверны, сурового вида мужчина фламандского происхождения. Несмотря на то, что он прожил в Эксетере двадцать лет, его все по-прежнему знали как Виллема из Брюгге. Он окинул вызвающим взглядом новоприбывших. Грудь и живот прятались под кожаным фартуком, защищавшим их хозяина, когда он переносил с заднего двора бочонки с элем с такой легкостью, будто это были простые фляги. Под голубыми глазами висели мешки дряблой кожи, остальная часть лица скрывалась за седой щетиной, как нельзя более подходившей к его всклокоченной шевелюре.
– Ага, пришли полюбоваться на моего непрошеного гостя, так? – прогремел он. – А кто будет расплачиваться за кровать, на которой он лежит, за кровать, которую я мог бы сдать на ночь постояльцу за полтора пенни?
Джон проигнорировал жалобу хозяина:
– Где он, Биллем? Показывай. Аптекарь уже осмотрел его?
Толстяк фламандец указал большим пальцем в сторону деревянной лестницы, ведущей на второй этаж.
– Там, поливает кровью мой матрас. Пиявочник появлялся пару часов назад, приклеил кусок пластыря на рану и сказал, что Господь поможет несчастному скорее, чем медицина.
– Он выживет?
Биллем безразлично пожал плечами.
– Спросите меня через неделю, хотя я не собираюсь держать его тут целую неделю без оплаты. Разыщите мне его семейство, коронер. Надо же с кого-то содрать деньги за такого клиента.
Он повернулся, подхватил огромную пустую бочку и понес ее к задней двери.
– Бандиты здесь, если они вам нужны, – если только люди Ревелля не отпустили их на все четыре стороны.
Шутка стала уже избитой как в Эксетере, так и по всей стране, потому что в большей части территории Англии стоимость кормежки и охраны заключенных в тюрьмах ложилась на плечи местных общин. Многие предпочли бы, чтобы преступники скрылись, а потом объявились в лесах, лишь бы не платить дополнительные налоги на их содержание в тюрьме до того времени, когда они либо окажутся на виселице, либо предстанут перед генеральным разъездным судом. Нередко охранники, надсмотрщики и солдаты, получив взятку, отворачивались, давая пленникам возможность бежать.
Биллем протиснулся через заднюю дверь, и она с грохотом захлопнулась за ним. Коронер Джон и Гвин поднялись по ступенькам крепкой приставной лестницы, установленной перед отверстием, открывающим путь на второй этаж.
В отличие от «Буша», верхний этаж «Сарацина» был разделен камышовыми или сплетенными из ивовых прутьев перегородками на отдельные комнатки. Комнаты располагались вдоль стен и открывались все внутрь, к центру большого зала. В самых обустроенных комнатах лежали матрасы, наполненные высушенным папоротником, а в некоторых даже стояли низкие кровати. В большинстве же комнаток, сдававшихся по цене один пенни за ночь, не было ничего, кроме кучи соломы на полу.
Лишь одна из комнаток была занята, и коронер направился к входу. На убогом соломенном ложе неподвижно лежал мужчина, укрытый грубым серым покрывалом. Рядом с ним, держа раненого за руку и прижимая к его лбу мокрую тряпку, сидела на трехногом табурете пожилая монахиня. Услышав шаги, она подняла голову, и Джон увидел изборожденное морщинами умиротворенное лицо пожилой женщины, за долгую жизнь привыкшей иметь дело с мужской жестокостью.
– Доброго дня, сэр коронер. Не знаю, доведется ли ему когда-нибудь присутствовать на вашем расследовании. Будет чудо, если ему удастся выжить.
Джон всегда относился к сестрам милосердия с огромным уважением, во время домашних и иноземных военных кампаний ему сотни раз приходилось видеть, как они самоотверженно ухаживают за больными и ранеными.
– Да пребудет с тобой Господь, сестра. Как получилось, что вы так скоро здесь оказались?
– Это все ваш великан Гвин, он прислал мальчишку горшечника в приорат почти сразу после драки. Нам сообщили немедленно, но он потерял слишком много крови еще до того, как я пришла. – Она помолчала и добавила, словно вспомнив что-то. – Он успел сказать мне, что его зовут Эдред, что он свободный землевладелец из Доулиша, а в город пришел, чтобы продать свиней.
Джон перешел на другую сторону и склонил свою темноволосую голову над раненым. Глаза мужчины были закрыты, кожа на мертвенно-бледном лице натянулась на скулах.
– Он в сознании, сестра?
Сестра не успела ничего сказать, вместо нее ответил раненый – едва слышным шепотом, исходившим, казалось, от досок пола, а не из человеческого горла:
– Кто здесь? Ты кто?
– Это коронер, пришел узнать, как вы – и задать вам несколько вопросов, если вы в состоянии ответить на них. Скажите, кто на вас напал?
Мужчина не ответил, и даже его дыхания почти не было слышно.
– Покажи-ка мне его рану, сестра, – попросил Джон.
С некоторой неохотой монахиня откинула одеяло, открывая левое плечо и верхнюю часть груди раненого мужчины. Коронер увидел пропитанную кровью наложенную повязку из чистых тряпок; кровотечение было настолько обильным, что кровь пропитала солому под мужчиной.
Когда монахиня убрала повязку, на окровавленной коже груди мужчины, чуть ниже подмышечной мышцы взглядам присутствующих открылось маленькое, почти круглое отверстие размером с желудь.
– Удар, похоже, задел верхнюю часть легкого. Много крови вытекло наружу, но я боюсь, что и в легких осталось немало.
Коронер посмотрел на рану с профессиональным бесстрастием.
– Взгляни-ка, Гвин. Для кинжала рана не совсем обычная. Отверстие круглое, не узкое.
Гигант корнуоллец навис над плечом коронера, чтобы рассмотреть рану получше.
– Скорее всего, его не ножом ударили, а стилетом или мизерикордом. Видывал я такие, чаще всего итальянские.
Мизерикордом называли носимый в ножнах кинжал, которым чаще всего были вооружены знатные воины и который предназначался для нанесения удара между пластинами доспехов, а также для того, чтобы умертвить поверженного на землю противника. Заинтересованность Джона и Гвина была не просто академической, поскольку характерная рана, нанесенная необычным оружием, могла бы помочь в поисках оружия нападения и, соответственно, самого нападающего.
– Он снова очнулся, – заметила монахиня, прикрывая рану.
Повернувшись, Джон обратился к раненому.
– Вы можете умереть, хотя не исключено, что доброта этой женщины и благорасположение Господа, которому она служит, и спасут вас. Но на случай, если сестринские заботы пропадут всуе, ваши показания помогут возмездию, негодяи получат по заслугам… а вашей семье достанется компенсация.
Губы раненого слабо зашевелились, с них срывались едва различимые слова.
– Нас… на нас напали… ограбили… когда мы вышли из постоялого двора. На нас… набросились двое. – Фразы прерывались неровным дыханием. – Один был волосатый – с черной лохматой бородой и длинными космами. Очень волосатый… – Раненый умолк, тяжело дыша, затем продолжил. – Мы свернули за угол, и он ударил моего приятеля. А тот, что напал на меня, был моложе и светлее – скорее всего, сакс.
Джон знаком велел писарю заносить на пергамент их диалог и снова обратился к раненому:
– Вы их знали? Или, может быть, имена слышали?
– Кажется, волосатого я несколько раз встречал в городе, но как его зовут, не знаю. – Он снова втянул воздух в спазматическом вдохе. – А молодого видел в первый раз.
