Олдвин уже понял, что с аббатом следует держать ухо востро и приводить слова ответчика, не перетолковывая их.
— Еще одно, милорд. Я слышал от священника, будто Святой Августин писал, что число праведников уже определено и не может быть изменено, а все остальные осуждены на вечные муки. Я вспомнил это за столом, а он ответил, что в это не верит. Я не удержался и спросил, неужто он не верит даже Святому Августину? И он опять сказал, что не верит.
— Я сказал, — с горячностью возразил Илэйв, — что не верю, будто список уже готов, ибо зачем тогда совершать добрые дела и молиться Господу, зачем приходить на исповедь к священникам, которые побуждают нас воздерживаться от греха и каяться? Какой в том толк, раз мы все равно осуждены? И когда он спросил, неужто я не верю даже Святому Августину, я сказал: не верю, если он это написал. Ведь я не знаю, писал он это в действительности или нет.
— Илэйв сказал именно так? — Радульфус задал свой вопрос прежде, чем Герберт успел вмешаться. — Ты можешь дать точный ответ, Олдвин?
— Возможно, — с осторожностью признал Олдвин, — он выразился именно так. Да, припоминаю, он сказал: если святой написал это. Я, правда, не вижу разницы, но вам судить, милорд.
— Это все? Что ты можешь добавить?
— Больше мне нечего сказать. Мы поспешили уйти, довольно мы наслушались его дерзких рассуждений.
— Вы поступили мудро, — угрюмо заметил каноник Герберт. — А сейчас, отец настоятель, не перейти ли к слушанию свидетелей? Если они подтвердят обвинение, его можно признать достаточно обоснованным.
Когда дошла очередь до Конана, он заговорил с таким нетерпением и поспешностью, что Кадфаэль никак не мог избавиться от мысли: речь свою пастух затвердил заранее наизусть. Сговор против Илэйва был столь очевиден, что Кадфаэль подивился, почему никто об этом до сих пор не догадался. Он взглянул на строгое лицо аббата, привычно сохранявшего самообладание: похоже было, что Радульфус оказался проницательней других. Но даже если бы оба прелата посмотрели на дело сквозь пальцы, обвинение оставалось обвинением, и Илэйв, поправляя свидетелей в частностях, в целом не отказывался от своих слов. И как это им удалось подбить его говорить столь открыто? Да еще в присутствии Фортунаты? Ясно было, что от свидетельства девушки будет зависеть все.
Фортуната слушала, впитывая в себя каждое слово. Она была бледна от волнения, ее искристо-зеленые встревоженные глаза обращались то к одному говорившему, то к другому по мере нарастания напряжения. Когда аббат обратился к ней, девушка замерла, испуганно сжав губы.
— А ты что скажешь нам, дитя? Ты тоже присутствовала вчера при разговоре?
— Я находилась там не все время, — с осторожностью ответила Фортуната. — Надо было помочь матери на кухне.
— Но позже ты вышла и села за стол, — уличил девушку Герберт. — О чем они тогда говорили? Ты слышала, как он сказал, будто крестить детей необязательно?
— Нет, милорд, — отважно возразила девушка, — он такого не говорил.
— Давай уточним… Говорил ли он, будто не верит, что некрещеное дитя осуждено на вечные муки? А ведь это и значит отрицать крещение младенцев.
— Нет, — ответила Фортуната. — Он никогда не говорил, что сам так считает. Он только излагал взгляды своего покойного хозяина. Илэйв припомнил, что Уильям говорил, будто даже самый закоснелый негодяй не бросит ребенка в огонь, так как же Господь сделает это? Говоря эти слова, — подчеркнула Фортуната, — Илэйв пересказывал то, что говорил Уильям.
— Это правда, да не вся, — воскликнул Олдвин. — Я тут же спросил его: «И ты в это веришь?». Он ответил: «Да, и я тоже».
— Это правда, отвечай? — Герберт мрачно свел брови. Фортуната молчала, глаза ее сверкали, губы были плотно сжаты. — Сдается мне, — процедил Герберт, — эта свидетельница не желает нам помочь. Нам следовало бы каждого заставить принести клятву, но в случае с этой девицей без клятвы на Библии не обойтись.
Каноник впился в девушку угрюмым, недоверчивым взглядом.
— Знаешь ли ты, какое подозрение падет на тебя, если ты попытаешься скрыть правду? Дайте ей Библию, отец настоятель. Пусть поклянется на Евангелии и, если солжет, — да погибнет ее душа!
Приор Роберт с важностью раскрыл перед девушкой Библию. Фортуната, положив руку на страницу, еле слышно проговорила слова клятвы. Илэйв, кипя негодованием, шагнул было к ней на выручку, но замер, стиснув зубы в бессильном негодовании: с горечью осознавал он, что никак не может оградить Фортунату от ее мучителей. Однако аббат спокойно и с твердостью отнял инициативу у Герберта.
— Расскажи нам сама, — ласково предложил он девушке, — не спеша и не боясь ничего, что именно ты слышала вчера во время беседы. Говори не смущаясь: мы верим, ты скажешь правду.
Фортуната, набравшись храбрости и переведя дух, осторожно пересказала все, что помнила. Раз или два она умолкала, заколебавшись, надо ли что-то пропустить или пояснить. Кадфаэль подметил, как левой рукой Фортуната стискивала запястье правой, покоившейся на открытом Евангелии, будто ладонью чувствовала ожог, и затем вновь принуждала себя говорить.
— С вашего разрешения, аббат, — хмуро сказал Герберт, когда девушка закончила свой рассказ, — когда вы опросите свидетельницу, я задам ей еще три вопроса, чтобы вполне прояснить дело. Приступайте
— У меня нет вопросов, — сказал Радульфус. — Девушка под присягой принесла нам обстоятельное свидетельство — и я его принимаю. Спрашивайте вы.
— Первое, — отчеканил Герберт, подаваясь вперед в своем кресле и устремляя на девушку сверлящий, безжалостный взор из-под кустистых бровей. — Слышала ли ты, как обвиняемый на заданный ему прямо вопрос ответил, что он согласен со своим хозяином, будто некрещеные младенцы не осуждаются на вечные муки?
Девушка, бросив взгляд на свою руку, прижатую к странице Евангелия, ответила почти шепотом:
— Да, слышала.
— Это и есть отрицание таинства крещения. Второе. Отрицал ли он то, что род человеческий запятнан грехом Адама? Заявлял ли, что только благодаря своим делам человек достигнет спасения, а иначе будет осужден?
— Да, — осмелев, сказала девушка, — но он не отрицал благодати. Благодать — это возможность выбора…
Герберт, сверкнув глазами, поднял руку.
— Он говорил, что спасение зависит от дел человеческих. В том и состоит отрицание благодати. Третье. Не признавался ли он, и неоднократно, что не верит сказанному Святым Августином об избранных и отверженных?
— Да, — сказала Фортуната очень медленно и осторожно. — Он говорил, что, если святой так написал, он ему не верит. И что сам он, не будучи силен в науках, не читал Святого Августина. В самом ли деле святой написал те слова, на которые ссылаются священники?
— Довольно! — прервал девушку Герберт. — Свидетельница подтвердила все пункты обвинения. Вам предстоит дальнейшее рассмотрение дела.
— Я считаю, — сказал аббат Радульфус, — нам следует объявить перерыв и поговорить в узком кругу. Свидетели могут идти. Ступай домой, дочь моя, и не жалей о том, что сказала правду, ибо правда сама по себе есть благо. Идите все, но знайте, что скоро вы опять понадобитесь. А ты, Илэйв… — Юноша, с бледным от ярости лицом, с решимостью во взоре, неотрывно глядел вослед уходящей Фортунате. — Ты наш гость. Не вижу причины, почему бы нам не поверить тебе на слово. — Радульфус видел, как Герберт застыл в своем кресле, всем видом выражая неодобрение, но продолжал еще настойчивей. — Пообещай, что ты не покинешь аббатства, пока не решится твое дело, и гуляй себе свободно где хочешь.
Илэйв, будто не слыша, смотрел, как Фортуната переступила порог и исчезла за дверью. Конан и Олдвин уже успели уйти, они с легким сердцем направились домой, радуясь, что дело их теперь в надежных руках: заезжий прелат, рьяный защитник истинной веры, не собьется со следа, если учует запах ереси. Наконец юноша взглянул на аббата — твердо, но с почтением — и сказал не торопясь:
— Да, милорд. Я обещаю находиться в аббатстве до тех пор, пока с меня не снимут обвинение и не отпустят на все четыре стороны.
— Тогда иди, пока тебя опять не позовут. А сейчас — Радульфус поднялся с места, — устроим перерыв. Принимайтесь каждый за свое дело и не забывайте, что нынешний день посвящен Святой Уинифред. Святая также будет свидетельствовать о всех наших делах — и дурных, и добрых.
— Я прекрасно вас понимаю, — сказал каноник Герберт, когда они остались одни в покоях аббата. Наедине с равным он позволил себе расслабиться, все рвение его куда-то испарилось. Каноник сидел с утомленным видом — не чуждый ошибок немолодой человек, озабоченный делами веры. — Удалившись от мира или, вернее сказать, почти не общаясь с ним, вам трудно осознать реальную опасность, которая кроется за искажением истинной веры. Согласен, в ваши края еще не заглядывали сеятели ложных учений, но они неподалеку! Пагубный соблазн надвигается с Востока. Я опасаюсь, что едва ли не каждый побывавший там путешественник приносит семена ложной веры, пусть даже бессознательно. И семена эти способны прорасти и пустить корни здесь. По всей Фландрии, Франции, на Рейне и в Ломбардии бродят лжепроповедники, восстанавливающие народ против Святой Церкви и нас, священников. Они кричат повсюду, что мы жадные и продажные и что апостолы-то жили в бедности. В Антверпене некий Тачельм повел одураченные им толпы грабить церкви, выносить из них драгоценную утварь. Во Франции, в самом Руане, разглагольствуют о том, что священники должны быть бедными, и требуют перемен. Отправившись на юг с поручениями от архиепископа, я наблюдал, как искры ереси вспыхивают повсюду, разрастаясь в неукротимое пламя. Это не просто ошибочные безобидные умонастроения. В Европе манихейская ересь распространена настолько широко, что становится чуть ли не новой религией. Так стоит ли удивляться моему ужасу при виде тлеющего уголька? Даже от ничтожной искры может разгореться пожар.
