— Согласен с вами, — ответил Радульфус. — Надо постоянно быть начеку. И однако, всякий человек должен представать перед нашим взором в наготе истины, а мы спешим набросить на него балахон еретика. Едва только слово это произнесено, человек становится невидимым. Причем навсегда! Но с кем вы сейчас боретесь — с лжепроповедником, искусителем толп, с безумцем, сеющим смуту ради корыстных целей? Нет, ничего подобного вы здесь не найдете. Перед вами юноша, который чтит память покойного хозяина и отстаивает его убеждения, дабы сохранить незапятнанным доброе имя почившего. Допускаю, выпивка развязала ему язык. Вчера за ужином, подогретый винными парами, да и сегодня утром на капитуле он говорил, возможно, не вполне то, что думает в действительности. Неужто и мы последуем его примеру?
— Нет, — веско произнес каноник Герберт, — Мы будем руководствоваться исключительно благоразумием. Вы правы, перед нами — не смутьян-безумец, а честный трудяга, искренне преданный своему хозяину и уважаемый всеми соседями. Но разве вы не видите, насколько от этого возрастает опасность? Когда ереси проповедуются отъявленным злодеем, искушение невелико. Но когда их по сердечному убеждению распространяет человек с безупречной репутацией, тут-то и заключается истинный соблазн… Вот отчего я боюсь этого юнца!
— Не объявляет ли нынешний век еретиком того, кого еще сто лет назад почитали как святого? — холодно осведомился аббат. — И наоборот: тот, кого считали еретиком, не объявляется ли последующими поколениями святым мучеником? Вот почему необходимо тщательно подумать, прежде чем обвинять кого-либо в ереси.
— Мы не вправе пренебрегать своим долгом, — вновь становясь резким, ответил каноник. — Опасность перед нами, и мы обязаны ей противостоять, иначе сражение будет проиграно. Не дадим же семенам зла пустить корни на нашей земле!
— Но, по крайней мере, надо отличать зерна от плевел, — сурово проговорил Радульфус. — И помнить, что там, где нет злого намерения, заблудшего можно спасти, прибегнув к доброму совету и вразумлению
— Либо отсечь больной член, если вразумления не исцеляют, — со злобной решительностью отозвался Герберт.
Когда Илэйв проходил через ворота аббатства, его никто не окликнул. Очевидно, до привратника еще не дошло распоряжение не выпускать юношу из аббатства, либо уже стало известно дозволение отца настоятеля свободно перемещаться. Привратник остановил бы Илэйва только в том случае, если бы юноша нес с собой свои пожитки. Как бы то ни было, страж ворот, завидев юношу, весело с ним поздоровался.
Оказавшись в Форгейте, Илэйв остановился и оглядел дорогу с обеими тропками, отходившими от нее: ни Олдвина с Конаном, ни Фортунаты не было видно. Он поспешно зашагал вдоль дороги по направлению к городскому мосту в уверенности, что огорченной девушке захотелось поскорее попасть домой. Фортуната покинула зал капитула прежде, чем Илэйву, взяв с него честное слово, позволили беспрепятственно выходить из аббатства. Возможно, она считала его уже узником и корила себя как виновницу его тяжкой участи. Илэйв заметил, с какой неохотой девушка свидетельствовала против него. Сейчас она, конечно же, была расстроена, и это беспокоило Илэйва куда более, нежели угроза, нависшая над собственной жизнью и свободой. В опасность для себя ему верилось слабо, да он почти об этом и не задумывался. Зато он ничуть не сомневался в том, что Фортуната огорчена, и мысль эта причиняла ему боль. Илэйв считал себя обязанным поговорить с девушкой, уверить ее, что она не причинила ему вреда. Вся эта тревога вскоре уляжется, ведь аббат человек в высшей степени рассудительный, а чужак, который жаждет крови, вот-вот уедет, и дело останется в руках благоразумных судей. И потом, Илэйв был благодарен девушке за то, что она так храбро его защищала, в душе он надеялся, что причиной тому были не просто дружеское участие и жажда справедливости, но более глубокое, серьезное чувство. Разумеется, ему не следовало распускать язык, пока тучи окончательно не разошлись.
От угла монастырской стены, если взглянуть налево, открывался вид на серебристый овал мельничной запруды, а направо от дороги домики Форгейта сменялись рощей, которая тянулась до моста через Северн. Фортуната уже успела подойти к роще — Илэйв узнал девушку по платью и стремительной походке. Каждый шаг Фортунаты выражал скорее гнев и решимость, нежели отчаяние и уныние. Илэйв бегом бросился за девушкой и догнал ее в тени деревьев. Фортуната, заслышав позади себя шаги, обернулась — и, прежде чем юноша успел беззвучно выдохнуть ее имя, торопливо взяла его за руку и увлекла в глубь рощи, подальше от дороги.
— Что произошло? Они отпустили тебя? Все позади?
Лицо девушки светилось радостью, но в глазах сохранялась тревога: Фортуната приготовилась и к добрым, и к дурным новостям.
— Нет, еще много предстоит споров и обсуждений, и только потом меня отпустят. Но мне необходимо поговорить с тобой, поблагодарить за все, что ты сделала для меня…
— Поблагодарить меня?! — с тихим изумлением воскликнула Фортуната. — За то, что помогала рыть для тебя яму? Я сгораю со стыда, что у меня не хватило смелости даже солгать!
— Что ты! Не смей так думать… Ты сделала все, чтобы мне помочь. Тебе незачем было лгать. Как бы там ни было, это не в твоем характере. Я не собираюсь лгать, — пылко заверил ее Илэйв, — не собираюсь отрекаться от того, во что верю. Я лишь собирался сказать тебе, что ты не должна себя корить. Знай, что мои признательность и уважение принадлежат тебе. Ты — мой настоящий друг, именно так ты себя и держала.
Говоря все это, Илэйв безотчетно продолжал сжимать обе руки девушки; он держал их у своей груди, сердца их согласно бились, учащенное от волнения дыхание смешивалось. Фортуната стояла, подняв к нему напряженно-внимательное лицо, ее зеленовато-ореховые глаза сверкали решимостью.
— Но если тебя не отпустили, то как ты здесь оказался? Они знают, что ты ушел? Не будет ли погони?
— Нет, погони не будет. Мне, как гостю аббатства, позволено уходить и приходить, когда заблагорассудится. Аббат взял с меня слово, что я не сбегу.
— Тебе необходимо бежать, — настаивала девушка. — Хвала Господу, что ты успел выскользнуть вслед за мной. Скорей уходи из Шрусбери, и как можно дальше. Лучше всего в Уэльс. А пока я спрячу тебя в хижине Джевана, что за Франквиллем. К вечеру мы достанем лошадь.
Илэйв решительно покачал головой:
— Я никуда не пойду. Я дал слово аббату. Но даже если бы я и не был связан обещанием, все равно бы остался. Нельзя продлевать эту несуразицу и подливать масло в огонь и воодушевлять безумцев, иначе эти безумцы причинят невинным людям еще больший вред. Я не думаю, что погублю себя, настаивая на своем. Нужно последнего разума лишиться, чтобы преследовать человека только за то, что он смеет рассуждать о божественном. Буря скоро уляжется, вот увидишь.
— Все не так-то просто, — возразила Фортуната. — Времена меняются… Разве ты не почуял неладное на капитуле? Значит, я оказалась проницательней. Сейчас я спешила, чтобы посоветоваться с Джеваном о том, что можно предпринять, дабы избавить тебя от опасности. Ты доставил мне подарок, за который можно выручить немалую сумму. Пусть эти деньги послужат твоему спасению: лучшего употребления им и придумать нельзя!
— Нет, нет! — бурно запротестовал Илэйв. — Мне не надо никаких денег. И потом, я не собираюсь никуда бежать. А шкатулку эту я принес тебе как приданое, на случай, если ты выйдешь замуж.
— Я выйду замуж! — прошептала ошеломленная Фортуната, ее широко раскрытые зеленые глаза изумленно заискрились. Похоже было, мысль о замужестве никогда не приходила ей в голову.
— Не беспокойся обо мне, все будет хорошо, — настаивал Илэйв, очарование Фортунаты заставило его пропустить последнюю реплику мимо ушей. — Уж я-то знаю, что говорить и как себя держать. Но я не буду открещиваться от того, во что верю, и говорить «нет», если ради истины нужно сказать «да». И бежать я не собираюсь. С какой стати? Я не чувствую за собой никакой вины.
В сердцах он резко отпустил ее руки. Идя к дороге, Илэйв обернулся: Фортуната стояла не двигаясь. Девушка задумчиво, едва ли не сурово смотрела на него, чуть закусив нижнюю губу.
— И еще одно удержало бы меня здесь, даже если бы не было иных причин, — признался Илэйв. — Я не могу расстаться с тобой.
— Неужто ты думаешь, — спросила Фортуната, — что я не отыскала бы тебя и не последовала за тобой?
Проходя по двору, Фортуната услышала доносившиеся из дома голоса: там не спорили и не ссорились, раздавались скорее восклицания ужаса и изумления. Наверняка Олдвин и Конан, едва добравшись до дома, рассказали хозяевам об утренних событиях, изобразив собственную роль в самом выгодном свете. Фортуната не сомневалась, что слуги были в сговоре, и однако, чем бы ни был вызван их поступок, оба не желали расценивать его как обыкновенный донос. Религиозное рвение, чувство долга — именно этими понятиями они злоупотребили, пытаясь утаить злой умысел.
