— Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.
— Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?
— Надо постараться, поручик.
Гончаров поднялся.
— Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?
— Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.
Она повернулась и услышала окрик.
— Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!
Михелина замерла.
Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.
Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.
Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.
Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.
От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:
— Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!
Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.
В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.
Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:
— Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.
— Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.
— Я тебя предупреждала, дочка.
— Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.
— С господами это случается.
— Может, потому что был пьяный?
— Может, и поэтому. Поживем — увидим.
— Он сказал, что сгноит меня.
— Тебя?
— Думаю, тебя тоже.
— Я тоже так думаю.
— Что будем делать, Сонь?
— Ничего, — пожала та плечами, прижала к себе дочку. — Не такое переживали, переживем и это.
Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.
— Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?
Сонька помолчала, с усмешкой кивнула.
— Знаю.
— Давно?
— С тех пор, как убил пана Тобольского.
— Он убил его будучи нормальным?!
— Нет. После убийства что-то с ним случилось, и он прозрел.
— А как это?
— Не знаю. Об этом знает только Господь.
— И мы с тобой.
— Да, и мы с тобой. Больше никто знать не должен.
Кто-то из каторжанок вышел в предбанник попить воды из кадушки, воровки замолчали, потом Михелина приобняла мать и повела ее в сторону нар.
Изюмов сидел в пролетке недалеко от дома Брянских, внимательно следил за входящими и выходящими из ворот. Въехала карета, и по силуэту молодой девушки, вышедшей из нее, стало понятно, что это княжна.
Затем промелькнули какие-то люди из прислуги. Привратник Илья каждый раз исполнял свои обязанности торопливо и с почтением.
Вскоре со двора вышла высокая статная особа, лицо которой закрывала черная кисея. В руках она держала небольшой ридикюль.
Изюмов напрягся. Он узнал Таббу.
Она в калитке столкнулась с дамой (это была мадам Гуральник), раскланялась и заспешила на улицу.
Здесь девушка попыталась остановить экипаж, ей это никак не удавалось, и было видно, что она нервничает. Притормозил легковой автомобиль, мадемуазель отказалась от его услуг и продолжала ждать. Наконец подъехала свободная пролетка, Табба сообщила извозчику адрес.
— Следом, — велел Изюмов своему извозчику, и тот стеганул по лошадям.
С Фонтанки выехали на Исаакиевскую площадь, затем свернули на Большую Морскую, после чего пролетка с мадемуазель проскочила несколько кварталов и оказалась возле особнячка, в котором находились курсы аргентинского танго.
Изюмов видел, как госпожа Бессмертная покинула экипаж и скрылась в парадной.
К особняку подкатывали экипажи разного класса, из них выходили дамы и господа, мило раскланивались друг с другом и также исчезали в парадной особнячка.
Артист понаблюдал какое-то время за ними, бросил извозчику:
— Жди.
— Как долго ждать, господин? — недовольно поинтересовался тот.
— Пока не вернусь! — Изюмов сунул мужичку мелкую купюру и направился к особняку.
Внутри его встретил моложавый консьерж.
— К кому следуете, сударь?
— Ответь, любезный, здесь ли обучают аргентинскому танго?
— Совершенно верно. На втором этаже. Желаете записаться?
— Пока желаю поглядеть.
— Глядеть не положено. Там дамы почти в неглиже.
— Тем более желаю, — засмеялся Изюмов, сунул консьержу пятьдесят копеек и заспешил по широкой лестнице наверх.
До слуха доносились музыка и команды учительницы:
— Файф степ, господа!.. Выход в променад! Легче, господа! Изящнее! Дамы, не очень отваливайтесь! Спинки прямые! Слоу квик!
Бывший артист через щель в двери стал наблюдать за танцующими и увидел наконец ту девушку, которую выслеживал. Теперь сомнений не возникало — это была именно бывшая прима. Изящная, статная, с небольшой маской на лице.
Изюмов удовлетворенно хмыкнул, отошел от двери, спустился вниз, снова уселся в пролетку.
— Куда едем, сударь? — спросил извозчик.
— Ждем.
— Как долго?
— Сколько надо, столько ждем! Денег получишь сполна!
Прошло не менее часа. Из парадной стали выходить курсисты. Расходились они с разговорами, с приветливыми прощаниями, весело садились в поджидающие их экипажи.
Табба в сопровождении партнера вышла одной из последних, попрощалась и махнула той самой пролетке, в которой прикатила сюда.
Изюмов проследил за нею, толкнул извозчика в спину.
— Следуй за пролеткой, в которой дама под вуалью.
— Слушаюсь.
…Ехали довольно долго. Пересекли Невский, выехали на Садовую, прогрохотали по мосту, под которым плескалась Нева, помчались по Каменноостровскому проспекту, затем взяли направление на Сестрорецк.
Пролетка мадемуазель шла ходко, и поспевать за ней было непросто. Извозчик тихо матерился, злобно хлестал лошадку, стараясь не шибко отставать.
Наконец пролетка с мадемуазель, не доезжая до Сестрорецка, вдруг резко свернула не то на просеку, не то на узкую дорогу и загрохотала по ней.
Изюмовская повозка чуть погодя совершила такой же маневр, и ездок приказал извозчику:
— Остановись и поправь сбрую лошадям.
— Зачем? — не понял тот.
— Делай, что велят!
Мужик спрыгнул на землю, стал возиться с уздечками, подпругами, изредка бросая удивленный взгляд на клиента.
Изюмов увидел, как метров через сто пролетка с мадемуазель остановилась возле длинного забора. Бывшая прима покинула ее и заторопилась к едва приметной калитке.
Ей навстречу вышел мужчина — это был Беловольский, и они оба скрылись в гуще зелени, среди которой виднелась черепичная крыша дома.
Артист удовлетворенно хмыкнул и крикнул извозчику:
— Хватит копаться! Поехали обратно!
Тот забрался на козлы, с удовольствием огрел лошадей.
— Куда прикажете?
— К театру оперетты!
Конспиративный дом обнаружить с улицы было непросто из-за густых деревьев.
Встреча проходила в одной из затемненных комнат с пыльной продавленной мебелью, в окна которой заглядывали разлапистые ветки.
Ефим Губский за эти годы крайне сдал, видимо сказалась ссылка. Кашлял чаще и сильнее, худоба обозначалась ключицами и лопатками под сорочкой, глаза горели черным фанатичным огнем. В комнате, кроме него, находились Беловольский и некий полный господин, которого гостья не знала.
Губский сидел на протертом диване, смотрел на Таббу внимательно и изучающе, время от времени вытирая рот платком.
— Мы благодарны вам, мадемуазель Табба… Не столько даже за добытые деньги, сколько за верность идеям партии.
Девушка усмехнулась:
— Я старалась.
— Мы знаем. И поэтому вдвойне ценим ваше участие в нашей организации. — Губский сделал глоток чая из большой чашки, какое-то время успокаивал дыхание. — Вы нам важны в перспективе, и нам бы не хотелось рисковать вами без особой нужды.
— У вас есть дела, которые совершаются без особой нужды? — не без иронии удивилась бывшая прима.
— Таковых нет, сударыня. Но вы нам представляетесь исключительным кадром, который может понадобиться в самых крайних случаях. В скором времени мы дадим вам весьма достойное задание.
