Но теперь этот тоскливый период жизни остался в прошлом. Сердце мое радостно сжалось, когда я подъехал к Остийским воротам. Я мог добраться до города по реке, наняв в порту лодку, но мне казалось, если я въеду в ворота верхом, мое возращение будет более торжественным. Поэтому я нанял лошадь у остийского квестора, до блеска отполировал доспехи и даже разорился на новый плюмаж для шлема. То был великий день, и, въезжая в ворота и отвечая на приветствие часового, я не сомневался, что представляю собой великолепное зрелище.
Теперь город шагнул далеко за священные границы, так называемый померий, и я мог проехать по окраинным кварталам во всем своем воинственном блеске, упиваясь тем восхищением, с которым встречали меня граждане. В ту пору популярность армии была чрезвычайно велика, так как римские войска только что одержали ряд блистательных побед и завоевали богатые трофеи. У старых городских стен, построенных еще Ромулом, я остановился и спешился. Войти в пределы, которые ограничивал померий, не сняв оружия и доспехов, означало обречь себя на смерть.
Я с нарочитой неспешностью снял красный военный плащ, сложил его и привязал к седлу. Шлем тоже привязал к седлу за кожаные ленты, стараясь при этом не повредить новый плюмаж. Прохожие помогли мне снять кирасу, мускульному рельефу которой мог бы позавидовать Геркулес. Что до собственного моего тела, этот мощный рельеф ему ни в малой степени не соответствовал. Я снял перевязь с мечом, спрятал в седельную сумку и остался в военной тунике с золотой каймой и красных кожаных калигах. Подобное одеяние разрешалось носить в старом городе. Взяв лошадь под уздцы, я пересек померий.
Как только я оказался за старыми городскими стенами, с плеч моих словно свалился груз, куда более тяжелый, чем доспехи. Я вновь стал обитателем цивилизованного мира! Мне хотелось петь во весь голос, и лишь мысль о том, что подобное поведение до крайности не подобает моему положению, удерживала меня от этого. Мне казалось, я не иду, а лечу. По крайней мере, подошвы моих калиг, соприкасаясь с мостовой, почти не производили шума.
Мне хотелось как можно скорее оказаться дома, переодеться, отправиться прямиком на Форум и познакомиться с последними городскими новостями. Душа моя жаждала этих новостей так же сильно, как желудок голодного вожделеет пищи. Но долг требовал первым делом нанести визит отцу. Потому я двинулся к его дому, по пути упиваясь не только видом и шумом улиц, но даже и не слишком приятными городскими запахами. Мне казалось, даже сточные канавы в Риме воняют не так отвратительно, как в захолустных городишках.
Я постучал в дверь: и привратник позвал Нарцисса, дворецкого отца. Увидев меня, старый толстяк просиял и ласково погладил мое плечо.
— Добро пожаловать домой, господин Деций! Как хорошо, что ты вернулся.
Он звонко прищелкнул пальцами. На зов прибежал молодой раб.
— Доставь лошадь и вещи господина Деция к нему домой, — распорядился дворецкий. — Он живет в Субуре.
Последнее слово Нарцисс произнес не без некоторого презрения.
Молодой раб побледнел.
— Да ведь там, в этой Субуре, меня прикончат и съедят! — пробормотал он.
— Просто объяви, что сопровождаешь имущество Деция Цецилия Метелла Младшего, — бросил я, — и никто тебя даже пальцем не тронет.
После того как я вернул домой голову Октябрьской лошади, жители Субуры души во мне не чаяли. На лице молодого раба мелькнула тень сомнения, однако он взял лошадь под уздцы и двинулся прочь.
— Входи, господин, — сказал Нарцисс. — Цензор сейчас в перистиле. Уверен, он очень обрадуется, увидев тебя.
— Радость будет взаимной, — со вздохом изрек я.
Выйдя во внутренний двор, мы увидели отца, который сидел за столом, заваленным пергаментными свитками. Блики зимнего солнца играли на его лысой голове, делая особенно заметным огромный горизонтальный шрам, разделивший его лицо почти надвое. Он носил имя Деций Цецилий Метелл Старший, но все звали его Безносый. Завидев меня, отец поднял голову.
— Ну что, вернулся? — спросил он так, словно речь шла о возращении с короткой утренней прогулки.
— Да, но не знаю, надолго ли, — ответил я. — Счастлив видеть тебя в добром здравии, отец.
— А почему ты решил, что я в добром здравии? — нахмурился отец. — Только потому, что кровь не хлещет из меня ручьями? Да будет тебе известно, существует множество способов умирать незаметно для окружающих.
Подобное заявление не могло меня не встревожить.
— Ты болен? — спросил я.
— Здоров, как Трациан, — буркнул отец. — Садись.
Он указал узловатым пальцем на скамью напротив себя. Я послушно сел.
— Давай лучше подумаем о том, какое занятие тебе подобрать, — изрек отец. — Надо найти такое, что убережет тебя от неприятностей, в которые ты так умело впутываешься.
— Уверен, будучи цензором, ты с легкостью найдешь для меня работу, — заметил я.
— Нет, помощников у меня более чем достаточно. У большинства моих коллег имеются сыновья, которым необходим опыт публичной деятельности. Правда, даже самое ерундовое поручение оказывается за пределами их более чем скромных способностей.
— Рад, что ты понимаешь — я достоин большего, — проронил я.
— Случилось так, что твои услуги уже востребованы. Целер намерен в следующем году баллотироваться на должность консула. Он хочет, чтобы ты помог ему в подготовке к выборам. Вряд ли я смогу ему отказать.
Сердце мое радостно сжалось. Передо мной открывалось поле деятельности куда более захватывающее, чем рутинные обязанности цензора. Квинт Цецилий Метелл Целер приходился нам родственником, а в Галлии я служил под его началом. Он вернулся в Рим раньше меня, чтобы начать подготовку к выборам, а мирную провинцию оставил на попечение своего легата.
— Буду счастлив, если смогу принести Целеру пользу, — заявил я. — Что касается того, чтобы уберечься от неприятностей, не думаю, что они угрожают мне теперь, когда мой заклятый враг Клодий покинул Рим.
— Публий Клодий по-прежнему здесь, — возразил отец.
— Неужели? — не веря своим ушам, переспросил я. — Несколько месяцев назад до меня дошел слух, что он избран квестором и получил назначение в Сицилию. Почему же он до сих пор здесь?
По сравнению с ненавистью, которую мы с Клодием испытывали друг к другу, взаимную неприязнь Помпея и Красса можно было считать братской любовью.
— Причины, по которым он откладывает свой отъезд, мне неизвестны, — по-прежнему хмуря лоб, ответил отец. Он был большой мастер хмуриться, и делал это постоянно. — Но каковы бы они ни были, тебе стоит держаться от него подальше. Здесь, в Риме, он обладает реальной властью. Что, бесспорно, говорит о том, что времена настали скверные.
Сетование по поводу скверности нынешних времен было излюбленным занятием отца. Что касается меня, я полагал, что они не так уж и плохи. Предлагать мне составить ему компанию за обедом отец явно не собирался, поэтому я встал.
— С твоего разрешения я пойду. Загляну домой, переоденусь, а потом отправлюсь к Целеру.
— Погоди минуту, — остановил меня отец. — Помнится, я хотел что-то отдать тебе. Вот только что?.. Ах, да.
Он сделал знак, и на зов незамедлительно явился раб.
— В том шкафу, что стоит в атрии, в ящике под посмертными масками ты найдешь пакет, — повернулся к нему отец. — Принеси его.
Раб бегом бросился исполнять поручение и через несколько минут возвратился с пакетом в руках.
— Возьми это, — распорядился отец.
Чрезвычайно заинтригованный, я принял пакет из рук раба и, сняв обертку из тонкой бумаги, увидел какую-то свернутую одежду. То была белоснежная туника, очень простая и скромная. Единственным ее украшением служила широкая пурпурная полоса, идущая от горловины к подолу. Подобные туники носили все римские граждане, однако украшать их пурпурными полосами дозволялось только сенаторам.
— Когда-то я подарил тебе первый в жизни меч, — тожественно изрек отец. — Теперь пришло время для другого подарка. В прошлом месяце мы с Горталом записали тебя в сенаторы. Сочли, что нет никаких причин, по которым нам стоило бы воздержаться от подобного шага.
К собственному ужасу, я почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Отец пришел ко мне на помощь и в своей особой манере спас меня от позора.
— Только, прошу, не воображай о себе слишком много, — проворчал он. — Сенатором может быть любой недоумок. Вскоре ты выяснишь, что многие твои товарищи-сенаторы — или дураки, или негодяи, или и то и другое вместе. А теперь слушай меня внимательно, — отец наставительно поднял палец. — В сенате ты будешь скромно сидеть где-нибудь в задних рядах. До тех пор пока не достигнешь определенного положения, не вздумай произносить речей. Голосовать будешь всегда заодно с остальными членами нашей семьи. Открывать рот тебе надлежит с одной только целью — выразить поддержку мнению, высказанному членом семьи или одним из наших сторонников. А главное, вне зависимости от того, есть в Риме Клодий или нет, не ввязывайся ни в какие опасные переделки. Теперь можешь идти.
