Я все это знаю, однако не думайте, будто я сам наделен хотя бы толикой тех особых талантов. Мой путь — путь схоласта. Моя задача — отыскать и нанести на карту тропы, ведущие к тайнам, что скрыты вокруг нас и в нас самих. И должен сказать, что это совсем не легко, ибо тропы эти всюду поросли тернием и бурьяном и свет кривды вечно влечет нас за собой.
Я и сам много раз шел за светочем лжи, но теперь стал осторожен.
— Нам обоим известно, — сказал я, — что Лондон полон коварного злодейства.
Уолсингем тихо вздохнул.
— О, да. И все же, эта вещь — наделена ли она сатанинской силой?
— Явно только одно: она способна порождать страх и тревогу.
Я взглянул на коннетаблей, шептавшихся между собой. За личиной веселья таился первобытный ужас. Жаль, что я не мог забрать восковую куклу и ящик с собой, чтобы исследовать их более тщательным образом, но проявлять чрезмерный интерес было бы неразумно.
— Видно, что некто потратил немало усилий, — сказал я. — Гроб сделан вполне добротно. Что касается куклы… едва ли это произведение высокого искусства. И тем не менее…
— Что тем не менее?
— Есть одна странность. Кроме отпечатка пальца, ни одной… Обычно подобные изваяния бывают исколоты иглами. Это делают для того, чтобы вызвать боль в голове или в теле человека, которого представляет кукла. Насколько я вижу, тут ничего подобного нет.
— Она лежит в точности как покойник в гробу! Насколько ясно вы…
— Символизирует смерть? Да, несомненно, но какую?
— Предзнаменование? Или предупреждение?
— Дорогая ткань и качество работы предполагают… скажем, известный достаток и серьезность намерений. Грубо вырезанные глаза и рот свидетельствуют скорее о простом презрении, чем о недостатке художественного мастерства исполнителя. И потом, то же самое подчеркивает грязный отпечаток на… м-м… на груди.
Ничего страшного. Пока.
— Об этом, конечно, станет известно, — сказал Уолсингем.
— При дворе?
— Слишком многие уже знают об этом. Готов поклясться, что каждый из этих людей умеет хранить секреты — и все же это выйдет наружу. Памфлеты будут гулять по улицам, возможно, уже на этой неделе.
— Можете рассчитывать на меня, — предложил я, — если понадобится успокоить… если это необходимо.
— Не сомневаюсь в вас, доктор Ди. Скажите-ка лучше, что нам с этим делать? Бросить в огонь?
— Э-э… не стоит. — Я отошел на шаг назад. — Я бы не стал этого делать. Не сейчас. Полагаю, следует, чтобы епископ рассеял… присущую сему изваянию скверну. Если возможно. У вас есть знакомые среди епископов, мастер Уолсингем?
— К вечеру найдутся, если надо.
— Хорошо. Он будет знать, что делать.
Я кивнул и собрался уже уходить, когда Уолсингем вдруг сказал:
— Наверняка есть еще.
— Такие, как эта?
— Не исключаю, что их расставили по всему Лондону. Это как чума. Где нам вас искать?
Этого я не предусмотрел. Во множестве куклы могли бы произвести злотворный эффект.
— Я уезжаю сегодня, как я уже говорил, к матери. Можете связаться со мной через лорда Дадли[4]. Он пошлет человека.
Я решил сослаться на лорда Дадли. Несмотря на то, что в некоторых кругах он пользовался дурной репутацией, его имя пока еще имело солидный вес. Уолсингем склонился над гробом и протянул руку к восковой кукле так близко, что могло показаться, будто вот-вот прикоснется к ней указательным пальцем.
— Что это? Кровь?
Его вопрос подразумевал красное вещество на вырезанных ножом устах куклы. Я тоже размышлял над этим. И еще больше — над красным сгустком между ног изваяния, предпочитая не упоминать об этом, дабы не обмануться в предположении, что этот знак символизирует будущие роды.
— Если это кровь того, кто ее создал, — ответил я, — то, надо полагать, кровь есть воплощение ненависти… к той, кто представлен в образе куклы. Согласно древним воззрениям, кровь служит субстанцией, посредством которой происходит… м-м… материализация духа.
— То есть служит для колдовства?
Я никогда не любил это слово.
— Это вопрос влечения. Неиссякаемого стремления человека к чему-то, существующему… на ином уровне.
— Влечение к демоническому?
— Если королева поставлена Богом…
— Если? Вы сомневаетесь в этом?
Уолсингем сощурил глаза. Вопрос слегка сбил меня с толку.
О боже.
— Нет, нет, — возразил я. — Разумеется, нет. Я хотел сказать, что порча алтарной свечи, вероятно, как вы уже говорили, представляет попытку лишения божественной власти.
— Прервать священную нить монаршего рода?
— Который сам по себе может представляться теперь ослабленным…
— Полом монарха?
Мне было не по душе, что этот человек соображал слишком быстро.
— Это только мое личное…
— Разумеется, — прошипел Уолсингем. — За этим вас и позвали.
Я взглянул на него.
— Кто вы? — спросил я. — Чем вы занимаетесь?
— А на кого, по-вашему, я похож?
— Вы, — ответил я, — похожи на тень.
Он улыбнулся и кивнул мне. Ответ явно удовлетворил его.
Когда меня спрашивают, с чего все началось, я называю им этот случай: первое в моей практике злонамерение — хитроумное злонамерение, — проявленное в отношении королевы.
Вам непременно следует знать, какое сильное впечатление произвело оно на меня. Я полюбил эту женщину и готов ради нее приоткрыть завесу тьмы в поисках разгадки на любой из самых запретных вопросов. И если теперь наступило время раскрывать тайны вселенной, то я склонен думать, что такой возможностью мы обязаны именно этой женщине, проявлявшей терпимость, о которой мы почти перестали мечтать.
И чтобы после всего сказанного не возникло жгучего желания заглянуть в самую глубь божественных помыслов? Не сам ли Господь бросил нам вызов, дабы мы дерзнули осмыслить Его искусство?
Молчание.
Ересь, шепчете вы. Сожгите его.
И ведь так едва не случилось. Несколько лет назад, при другой королеве — возможно, вам что-то уже известно об этом, — я был близок к тому, чтобы стать прахом на пепелище. Воспоминания об этом до сих пор опаляют меня во сне, тлеют в моем сознании. Обвинения были крайне несправедливы, но разве это когда-то имело значение?
И все же я остался среди живых, свет новой зари полыхнул над рекой, и теперь я сижу в гостиной материнского дома да лишь развожу руками — ибо для того, кто наделен прозорливостью, обвинение в ереси значит не больше, чем глазная повязка слепца.
И мне непременно необходимо изложить все, что случилось со мной. Пересказать в подробностях горестное происшествие прежде, чем оно истрется из памяти или моя склонность к точному анализу сделает повествование недоступным для понимания простых людей. Я часто слышу, что мало кто способен разобрать мои записи, перегруженные научными определениями, отягченные диаграммами и тайными символами. Иные называют их не иначе, как трактатами дьявола.
Так что я поведаю эту историю так просто и непосредственно, как подскажет мне память. Вопреки собственному обыкновению, я не стану вдаваться в глубокий анализ по каждому поводу или умалчивать о том, что у меня на душе… о том, кем я был и кем стал теперь.
Но прежде чем я начну, имейте в виду…
…все обладает формой и все подчинено единому порядку вещей. Всеобщей геометрии, изменчивые углы и периоды которой мы заново учимся вычислять посредством математических знаний и наблюдений за звездами, как делали это в древние времена. И есть пары путей: вверх и вниз, вглубь и вовне. Каждый день я пытаюсь наметить их, но знаю, что я лишь наблюдатель.
Беспомощный зритель.
Ибо человек, пусть и наделенный способностями, достойными ангела, все же не ангел.
Я познал это на своем горьком опыте.
Многие люди во всех краях земли Английской полагают, что король Артур не умер, но был по воле Господа нашего Иисуса перенесен отсюда в другие места; и говорят, что он еще вернется и завоюет Святой Крест.
Мортлейк
Февраль
Служанка моей матери исчезла именно в тот самый вечер, когда мы нуждались в ней как никогда, — в канун приезда королевы и праздника Сретения.
Катерина Медоуз жила тихой вдовой. Она была незаменимой помощницей в доме, скромна и, что еще важнее, благоразумна. Из всей прислуги я только ей позволял протирать пыль и вообще переступать порог моей библиотеки. Отпросившись по делам на вторую половину дня, Катерина вышла из Дома перед полуднем.
А меньше часа спустя явился королевский гонец с вестью о том, что утром к нам прибудет королева. Сама королева! Боже мой, как же переполошилась моя несчастная мать: столько всего надо сделать, а служанки нет…
