Но все-таки я постараюсь восстановить в памяти это дело. Потому что когда-нибудь мне захочется, чтобы люди узнали о том, что тогда произошло. А если мой рассказ покажется скучным, то я просто прикажу себе прекратить и не стану ни на кого обижаться. Я даже не думал, что, вспоминая те события, почувствую потребность записать их на бумаге. С другой стороны, как еще можно улучшить изложение, если не при помощи письма?
Не будет уже солнце служить тебе светом дневным, и сияние луны – светить тебе; но Господь будет тебе вечным светом, и Бог твой – славою твоею.
Исайя, 60, 19Гравюра из книги Михаэля Майера «Septimanaphilosophica» («Философская седмица»). 1620
В четверг 5 ноября 1696 года большинство людей отправились в церковь. Мне же предстояло сразиться на дуэли.
День Порохового заговора являлся протестантским праздником, причем дважды: именно в этот день в 1605 году короля Якова I удалось спасти от заговорщиков-католиков, собиравшихся взорвать Парламент; а в 1688 году принц Оранский высадился в Торбее, чтобы спасти Англиканскую церковь от угнетения другим Стюартом, королем-католиком Яковом II. В этот день по всему городу проходили службы, и мне бы стоило посетить хотя бы одну из них, чтобы Всемогущий помог мне направить мою ненависть на папистов, а не на человека, нанесшего оскорбление моей чести. Но кровь у меня кипела, и думать я мог только о дуэли. Вот почему мы с моим секундантом сначала направились в таверну «Конец света» в Найтсбридже, где он съел на завтрак кусок мяса и запил его рейнским вином, а затем пошли в Гайд-парк, чтобы встретиться с моим противником, мистером Шайером, который уже ждал нас на условленном месте вместе со своим секундантом.
Шайер был редкостным уродом с огромным языком, не помещавшимся у него во рту, отчего он шепелявил, точно древний старик. Я относился к нему как к бешеному псу. Должен сказать, что я уже не помню, по какой причине возникла ссора, но в то время я страдал излишней вспыльчивостью, и, скорее всего, виноваты были оба.
Никто не предлагал и не собирался принимать извинений. Встретившись, все четверо тут же сбросили камзолы и выхватили шпаги. Я неплохо владел шпагой, поскольку прошел обучение у мистера Фигга на Оксфорд-роуд, но в этой схватке особого искусства не требовалось, и, по правде говоря, я довольно скоро ранил своего противника в левый сосок, совсем рядом с сердцем. Бедный парень смертельно испугался за свою жизнь, а я испугался наказания, ведь с 1666 года дуэли были запрещены законом. Большинство джентльменов не обращали особого внимания на правовые последствия своих действий, однако мы с мистером Шайером оба изучали в «Грейз инн»3 основы английских законов, и наша ссора стала причиной скандала, из-за которого мне пришлось навсегда отказаться от карьеры законника.
Прямо скажем, для юриспруденции потеря была невелика: закон меня не слишком интересовал, да и способности у меня были весьма средние. Я стал изучать право лишь затем, чтобы доставить удовольствие своему покойному отцу, который чрезвычайно уважал эту профессию. С другой стороны, чем еще я мог заняться? Мы были не слишком богаты, но некоторые связи у нас имелись. Мой старший брат, Чарльз Эллис, позднее ставший членом парламента, служил тогда заместителем секретаря у Уильяма Лаундеса, который, в свою очередь, являлся непременным секретарем первого лорда казначейства. Казначеем в то время, до своей отставки, был лорд Годольфин. Через несколько месяцев король назвал преемника Годольфина – бывшего канцлера казначейства лорда Монтегю, благодаря которому Исаак Ньютон получил должность смотрителя Королевского Монетного двора в мае 1696 года.
Мой брат рассказал мне, что до появления Ньютона на этом посту должность смотрителя предполагала очень мало обязанностей, и Ньютон занял ее, рассчитывая, что работы у него будет не слишком много. Однако из-за Великой перечеканки ситуация резко изменилась, и смотритель стал гораздо более значительной фигурой, чем прежде. В результате Ньютону пришлось приложить немало сил, чтобы обеспечить безопасность металлических денег.
По правде говоря, они нуждались в серьезной защите, поскольку в последнее время их цена значительно снизилась. Единственными уважаемыми деньгами в королевстве являлись серебряные монеты (золота в хождении было совсем немного) – шестипенсовики, шиллинги, полукроны, кроны; но до великой механизированной перечеканки монеты чеканились вручную и имели не слишком ровные края, которые часто обламывались или становились зазубренными. Если не считать партии монет, выпущенных после Реставрации, большинство из них относилось к периоду Гражданской войны, а основная часть – к правлению королевы Елизаветы.
В деле чеканки монет возник еще больший беспорядок, когда на трон взошли Вильгельм и Мария. Цена золота и серебра значительно выросла, и теперь в шиллинге содержалось серебра больше чем на шиллинг (по крайней мере, так должно было быть). Новенький шиллинг весил девяносто три грана, хотя, учитывая постоянный рост цены на серебро, он должен был весить всего семьдесят семь гран. А самое неприятное заключалось в том, что тонкие, истертые от времени монеты с обломанными или зазубренными краями нередко тянули всего на пятьдесят гран. Именно по этой причине все предпочитали новые монеты старым.
Акт о перечеканке был утвержден в парламенте в январе 1696 года, но пользы принес немного, потому что парламент проявил близорукость и отменил хождение старых денег, не убедившись предварительно в том, что новых имеется достаточное количество. В течение всего лета – если это можно назвать летом, поскольку погода стояла ужасная, – денег так сильно не хватало, что все опасались беспорядков. Ведь если нет хороших денег, как платить людям и как покупать хлеб?
Как будто бы одного этого было недостаточно, ко всем бедам прибавились махинации банкиров и золотых дел мастеров, которые сосредоточили в своих руках огромные состояния благодаря грабительским ценам и придерживали деньги в надежде, что они станут дорожать. Не говоря уже о банках, которые появлялись и лопались каждый день, а также баснословных налогах на все, кроме женских тел и честных, улыбчивых лиц, встречавшихся весьма редко. Казалось, нация погружается в пучину несчастий, и в стране царил дух уныния.
Хотя Чарльз не испытывал ко мне особой братской любви, он прекрасно понимал, что мне срочно необходима работа. А поскольку Ньютон так же остро нуждался в помощнике, Чарльз убедил лорда Монтегю предложить Ньютону мою кандидатуру. В конце концов договорились о том, что я должен прийти в дом Ньютона на Джермин-стрит для знакомства со своим будущим работодателем.
Я прекрасно помню тот день: стоял сильный мороз, в народе поговаривали о новом заговоре католиков против короля и началась охота на якобитов. Однако не могу припомнить, чтобы репутация великого человека произвела особое впечатление на мой юный ум. В отличие от Ньютона, являвшегося профессором Кембриджа, я учился в Оксфорде и, хотя до определенной степени успел познакомиться с работами классиков, вряд ли смог бы принять участие в диспуте на математические темы, не говоря уже об устройстве Вселенной или природе спектра. Я знал только, что мистер Ньютон, подобно мистеру Локку и сэру Кристоферу Рену, считается одним из самых образованных людей в Англии, хотя вряд ли смог бы сказать почему. В то время чтению я предпочитал игру в карты, а в качестве объекта научного исследования выбирал хорошеньких девушек – эта область знаний интересовала меня необыкновенно. Шпагой и пистолетом я владел так же уверенно, как иные молодые люди владели секстантом и циркулем. Короче говоря, невежеством я мог бы сравниться с жюри присяжных, неспособных вынести приговор. Однако в последнее время, в особенности после того, как я оставил юридическую науку, мое невежество начало меня тяготить.
Джермин-стрит находилась в недавно застроенном и очень модном пригороде Вестминстера, а дом Ньютона располагался в западном, более престижном ее конце, рядом с церковью Святого Иакова. В одиннадцать часов я постучал в дверь доктора Ньютона. Меня впустил слуга и провел в комнату, где ярко пылал камин и где в красном кресле с алыми подушками меня ждал Ньютон, держа в руках книгу в красном сафьяновом переплете. Он не носил парика, и я сразу заметил, что волосы у него седые, но зубы свои, причем отличные для его возраста. На нем был красный ворсистый халат с золотыми пуговицами, а еще я помню, что на шее у него был нарыв, который доставлял ему массу неприятностей.
Вся комната была выдержана в красных тонах, словно когда-то здесь лежал больной оспой – говорят, этот цвет уничтожает инфекцию. На красных стенах висело несколько пейзажей, а в углу у окна стоял великолепный глобус, как будто эта комната являлась Вселенной, а Ньютон был богом в ней, потому что он произвел на меня впечатление очень мудрого человека. Его нос напомнил мне мост через Тибр, а глаза, спокойные, когда сам он был спокоен, превращались в два острых буравчика, когда он концентрировался на какой-то мысли или вопросе. Губы были брезгливо поджаты, точно он не знал, что такое аппетит или добродушная улыбка, а подбородок с ямочкой казался раздвоенным. Когда он заговорил, я решил, что он из Норфолка, и ошибся. Теперь я знаю, что Ньютон из Линкольншира и родился неподалеку от Грэнтэма. В тот день, когда я с ним познакомился, ему было без малого пятьдесят четыре года.
