– Ты мне расскажешь, ты мне все расскажешь, – тихо и даже как-то ласково приговаривал Карнович.
Боль от побоев придавала удивительную достоверность его диким словам.
«Шпион? – без прежнего удивления подумал Борис. – Я – турецкий шпион? Должно быть, мне придется в это поверить, чтобы прекратилась эта ужасная боль».
Карнович отошел на шаг и посмотрел на Бориса, чуть склонив набок голову, как художник смотрит на незаконченное полотно. Найдя в своей работе некоторую незавершенность, он быстрым и точным взмахом ударил Бориса в лицо. Рот наполнился теплым и соленым, Борис вынул выбитый зуб и посмотрел на него, как на лишнюю чужую вещь.
Штабс-капитан удовлетворенно откинул голову, с удовольствием втянул воздух, как будто вышел из душной накуренной комнаты на легкий морозец, и с хрустом потянулся. Затем он достал из кармана кителя сложенную вчетверо бумажку, поднес ее к носу…
«Точно, кокаин нюхает», – мысленно подтвердил Борис свою прежнюю догадку, наблюдая, как черные зрачки Карновича сужаются в точки.
– Ну-с, – радостно и даже доброжелательно продолжил Карнович, – я жду.
– Чего? – глупо переспросил Борис, выпустив при этом изо рта кровавый пузырь.
– Признания, милостивый государь, вашего чистосердечного признания. Как вы, судя по всему, русский дворянин, вступили в сношения с турецкой шпионской сетью, какие задания выполняли для врага, какой вред причинили Отечеству. Наконец, как и почему вы убили того господина в гостинице «Париж».
– Однако, – попробовал Борис прервать Карновича, – какие у вас причины считать меня турецким шпионом? Я и к убийству непричастен, но здесь я по крайней мере понимаю, на чем основаны ваши подозрения, но уж по части шпионажа… увольте, никак не понимаю!
Говорить было больно, разбитые губы плохо слушались, кровь наполняла рот, поэтому слова выходили шепелявы и самому Борису казались неубедительны. Но он торопился говорить, чтобы полоумный штабс-капитан опять не начал его бить.
Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появился господин средних лет в золотом пенсне и форме подполковника. Форма не вязалась с чрезвычайно штатским и как бы довоенным обликом вошедшего. Чуть седые, слегка редеющие волосы, острая – клинышком – профессорская бородка… Борис немедленно вспомнил это лицо – в прежней, петроградской, жизни господин этот звался профессором Горецким и читал на юридическом факультете уголовное право. Борис встретился с профессором взглядом и прочитал в его глазах встречное узнавание. Он собрался было обратиться к Горецкому и открыл уже для этого рот, но профессор сделал едва уловимое движение бровью, остановив его, и повернулся к штабс-капитану:
– Что я вижу, Карнович? Вы за старое принялись? Этот мордобой, эти ваши методы! Мы с вами не в махновском застенке! Вы мараете священный добровольческий мундир!
Борис с удивлением наблюдал, как переменился при этих словах мягкий и штатский с виду профессор: лицо его застыло и отчеканилось в бронзовую свирепую маску, пенсне слетело, заболтавшись на черном шелковом шнурке, и оттого глаза Горецкого приобрели неожиданный холодный презрительный блеск. Даже фигура его вылилась в мощную и напряженную форму, к которой удивительно шел строгий офицерский френч.
– Ваше высокоблагородие! – растерянно и зло проговорил Карнович. – Это же турецкий шпион и убийца! С поличным пойман! Какие тут могут быть антимонии! Выбить из него признание, пока с мыслями не собрался да не выдумал себе каких-нибудь оправданий!
– Господин штабс-капитан! – оборвал его сурово подполковник. – Извольте не называть подозреваемого шпионом и убийцей, пока ни то ни другое обвинение не доказано! Какие у вас есть основания к такому скоропалительному вердикту?
– Господин подполковник! Ваше высокоблагородие! – Карнович подошел ближе, и Борис увидел, что зрачки его снова болезненно расширились. – Ваше высокоблагородие, мы ведь не в суде присяжных, мы в контрразведке, здесь всякое промедление смерти подобно!
– Вот-вот, любезнейший Людвиг Карлович, вы мне и объясните, почему человек, обвиняющийся в заурядном убийстве, попал к нам, в контрразведку?
– Сегодня на рассвете поступил сигнал от лакея гостиницы «Париж», некоего Просвирина, о подозрительных звуках в номере этого господина. При обыске обнаружили его там наедине с трупом неизвестного, заколотого кинжалом. Комната изнутри закрыта была на засов, так что, кроме него, некому…
Подполковник, который тем временем присел к столу и что-то быстро написал на листке бумаги, поднял глаза на Карновича и спросил:
– При чем же здесь контрразведка?
Штабс-капитан быстрыми шагами пересек комнату, склонился к подполковнику и что-то прошептал ему на ухо. Тот вздел пенсне на положенное место, внимательно посмотрел на Карновича, потом на Бориса, встал и подошел к арестованному. Легким касанием руки повернул его к свету и вгляделся в его лицо, а после обернулся к штабс-капитану и назидательно произнес:
– Как бы там ни было, Людвиг Карлович, мы с вами не должны забывать, что служим в Добровольческой армии, и мундир наш должен быть незапятнан. Благородному делу можно служить только благородными средствами, фраза «цель оправдывает средства» выдумана низкими людьми. Извольте сейчас отправить арестованного в камеру, а мы с вами покуда разберем все детали дела.
Горецкий развернулся и, тяжело печатая шаг по скрипучим половицам, покинул комнату. Борис смотрел ему вслед с удивлением: во-первых, его поразила происшедшая за несколько лет с профессором метаморфоза, Горецкий приобрел новую силу и энергию и как бы помолодел, словно кровавая сила революции и войны омыла его живой водой. Во-вторых, когда Горецкий прикоснулся к Борису, он незаметно опустил что-то в карман молодого человека.
Карнович с неудовольствием посмотрел вслед Горецкому, снова вынул из кармана сложенную бумажку, поднес ее к носу и втянул воздух… Затем он обернулся к солдату у дверей и скомандовал:
– Отконвоировать в тюрьму!
Из-за двери появился второй солдат, видимо, карауливший снаружи. Прежним порядком сжав Бориса с двух сторон, солдаты вывели его на улицу.
Тюрьма была довольно далеко от контрразведки, Бориса вели через Итальянскую, потом мимо рынка, где кипела уже обычная дневная жизнь. Народ кишмя кишел. Торговки суетились, расхваливая свой товар. Старухи шмыгали от телег к горшкам, от горшков к огурцам и капусте, а татарские мальчишки шныряли взад и вперед, бросая камешки в голодных разношерстных собак. В мясных лавках телячьи головы выглядывали из кадок, выставляя языки покупателям. Среди рыночных лотков с яркой и ароматной южной снедью плыл огромный и величественный повар с английского броненосца «Мальборо». Толстым красным пальцем тыкая в корзины с помидорами или капустой, он говорил единственное русское слово, которое сумел выучить:
– Этого! – и плыл дальше, могущественный и важный среди рыночной мелюзги, как его родной броненосец среди мелких турецких фелюг и плоскодонок. На вывеске духанщика злобный баран скалил страшные зубы, похожий на волка в перманентной завивке, косясь на выразительную надпись: «Чебурек – шашлик. Продажи вина, различных водок и напиток».
Борису ужасно захотелось есть.
– Господа солдаты, – по-хорошему обратился он к конвоирам, – нельзя ли мне съестного какого-нибудь купить? И на вашу бы долю пришлось!
– Другому бы человеку, – назидательно ответил старший солдат, обращаясь как бы не к Борису, а к своему напарнику, – другому разве ж мы не дозволили? Что ж мы, не христиане? С милой душой! Но на этого шпиёна мне даже смотреть-то и то противно! Отправил бы его к Троцкому в штаб, да и дело с концом! Так ведь охвицеры наши покуда бумаги все оформят… Вот у красных с энтим просто – отвели в овраг, да и угобзили бы по самые микитки…
Борис вздрогнул – приходилось ему слышать все эти словечки, пока ехал поездом до Орла. У красных говорят – «к Духонину в штаб», «к Колчаку для связи», у этих – «к Троцкому», а суть одна – к кирпичной стенке и залп…
«Что б тебя, сволочь бородатую, самого комиссары к стенке поставили!» – в сердцах пожелал он.
Мимо по улице прошла, печатая шаг, колонна гвардейцев-корниловцев – офицерская выправка, новенькая форма, нашивка на рукаве с мертвой головой и скрещенными костями – Молодая гвардия, участники Ледяного похода[2]…
С этих гвардейских именных частей – вначале полки дроздовцев, корниловцев и марковцев, потом дивизии – началась в восемнадцатом году Добровольческая армия. Они совершили в феврале восемнадцатого легендарный Ледяной поход. Их называли в Добрармии Молодой гвардией, они считались самыми надежными частями, их бросали на самые трудные участки фронта.
– Ишь, маршируют, – покосился на корниловцев тот же самый вредный солдат, что не позволил Борису купить еды, – гвардия, так ее разэтак… Коли ты гвардия, так ты на фронт иди, красных воюй, а то они тут, в покое, ошиваются.
