Неожиданный разрыв между сводным братом, вернейшим союзником императрицы Матильды графом Робертом Глостерским и его младшим сыном Филиппом немало удивил всю Англию, тем паче что никто не мог вразумительно объяснить, что послужило тому причиной. Поначалу ничто не предвещало подобного поворота. Филиппу, кастеляну принадлежавшего императрице замка Криклейд, изрядно досаждали сторонники короля, совершавшие вылазки из Оксфорда и Мэзбери. Оказавшись в затруднительном положении, молодой военачальник сам упросил отца выбрать подходящее место и заложить новую крепость, чтобы прервать сообщение между королевскими городами и принудить их гарнизоны перейти к обороне.
Граф Роберт откликнулся на просьбу сына и, сочтя удобным местом Фарингдон, выстроил там новый замок Но как только король прослышал об этом, он послал под Фарингдон сильное войско, и крепость оказалась в осаде. Филипп из Криклейда слал отцу депешу за депешей, умоляя прислать подкрепление, дабы не лишиться едва обретенного преимущества, которым сторонники императрицы так и не успели воспользоваться. Глостер, однако же, никакой подмоги сыну не прислал. И вдруг стало известно, что кастелян Фарингдона Бриан де Сулис со своими ближайшими подручными втайне от большинства защитников замка вступил в переговоры с противником и ночью открыл ворота людям короля. После этого многие воины Бриана последовали примеру своего командира и вступили в королевское войско, прочих же, оставшихся верными императрице, разоружили и взяли в плен. Их раздали королевским рыцарям, дабы те получили за них выкуп. А вскоре после этого Филипп Фицроберт, сын графа, презрев вассальную присягу и сыновний долг, сдал королю без боя свой замок Криклейд и со всем гарнизоном перешел на его сторону. Многие считали, что и ключи от Фарингдона были переданы Стефану пусть и не рукой Филиппа, но во исполнение его воли, ибо Бриан де Сулис был ближайшим другом и первейшим советником Фицроберта. Сам же Филипп обратил оружие против отца и сражался против прежних друзей столь же яростно, как прежде бился в их рядах.
Но почему все произошло именно так, понять было трудно. Правда, Филипп любил свою сестру, жену графа Честерского, а Ранульф, желавший войти в доверие к Стефану, наверняка был бы не прочь привести с собой в королевский стан влиятельного родственника, ибо это и ему самому придало бы весу. Но трудно поверить, что сын может изменить отцу лишь для того, чтобы угодить сестре.
Конечно, Филипп, по чьей настоятельной просьбе и был заложен Фарингдон, гневался из-за того, что, несмотря на все его призывы, отец предоставил гарнизону крепости самостоятельно решать свою участь. Но разве этого достаточно, чтобы поднять меч против родного отца, своей плоти и крови? Однако, каковы бы ни были мотивы его действий, Филипп поступил именно так, и сейчас Хью держал в руках список первых жертв случившегося. Тридцать молодых людей хорошего происхождения оказались в неволе у приверженцев короля. В лучшем случае им предстояло выйти на свободу, заплатив нешуточный выкуп, в худшем — если они попали в руки личных врагов или не имели достаточных средств — томиться в заточении невесть сколько времени.
Писец Роберта Бомона указал, если это было известно, кто из захваченных у кого находился в плену, и особо отметил тех, кого уже выкупили родственники. Однако же за освобождение воина из достойного рода могли запросить очень дорого, и не у всех имелись такие деньги. Возможно, некоторым честолюбивым, но не богатым приверженцам императрицы, не имеющим ни особых заслуг, ни влиятельных отцов или покровителей, придется чахнуть в мрачных подземельях вражеских замков, если только на намечающейся встрече в Ковентри не вспомнят о судьбе пленников и не придут по этому вопросу к какому-нибудь разумному соглашению.
В самом конце списка Хью неожиданно для себя обнаружил знакомое имя.
«Оливье Британец. Был обезоружен и захвачен в плен, но кто его держит и где, до сих пор неизвестно. Выкупа за него никто не запрашивал. Лоран Д'Анже справлялся о нем, но безрезультатно».
Дочитав письма, Хью без промедления отправился через город в монастырь, дабы обсудить с аббатом Радульфусом шансы осуществления неожиданно появившейся надежды на прекращение тянувшейся уже восемь лет кровавой усобицы. Пока трудно было сказать, пригласят ли епископы в Ковентри и представителей монашества, — отношения между белым и черным духовенством не отличались особой сердечностью, хотя Роже де Клинтон, несомненно, знал и уважал аббата из Шрусбери. Но будет Радульфус приглашен в Ковентри или нет, ему следовало быть в курсе событий, дабы иметь возможность действовать сообразно обстоятельствам. Но в аббатстве Святых Петра и Павла был еще один человек, имевший несомненное право узнать, о чем сообщил Роберт Бомон.
Брат Кадфаэль стоял посреди обнесенного изгородью садика, задумчиво оглядывая свои владения, которым осень придала особый, неповторимый облик. Почти все листья опали, и темные стебли растений походили на тонкие пальцы, судорожно пытающиеся удержать хотя бы память о прошедшем лете. Царившие здесь в пору цветения ароматы душистых трав и цветов слились ныне в один — запах собранного урожая, по-своему приятный, но отдававший горечью и тем словно напоминавший о неизбежности старения и увядания. Еще не настали холода, и меланхолические краски ноября оживляло золото опавших листьев и янтарные блики косо падавших лучей солнца. Уже убрали на чердаки яблоки, обмолотили зерно, сметали в стога сено и овец выгнали пастись на стерню. Сейчас, на пороге зимы, пришло самое время оглядеться и удостовериться, что все сделано как надо.
Никогда прежде Кадфаэль не ощущал так остро особую суть ноября, несущего с собой приглушенную грусть зрелости и близящегося заката.
Время движется не по прямой, а по спирали, мир и человек вновь и вновь возвращаются к собственным истокам — к той тайне, в которой они зародились и где вновь и вновь рождаются и новые времена, и новые поколения.
«Старикам свойственно верить в восход новой жизни, — подумал Кадфаэль, — но у них самих впереди только закат. Может быть, Всевышний напоминает о том, что и в моей жизни наступил ноябрь? Что ж, коли так, стоит ли роптать? Ноябрю присущи своя красота и радость, ибо урожай собран, ссыпан в амбары, а семя будущего урожая брошено в землю. И нет нужды огорчаться из-за того, что не ты, а кто-то другой увидит весенние всходы. А тебя примет земля и упокоит вместе с этими легкими, полупрозрачными листьями, испещренными прожилками, словно кожа немощных старцев. Тусклое золото прелых листьев знаменует собой закат года. А может, и закат жизни? Ну что же, золотой закат — не такой уж плохой конец».
Из покоев аббата Хью вышел раздираемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, он спешил сообщить другу все, что узнал сам, а с другой — понимал, что эти новости не могут не огорчить его.
Монах стоял в центре своего маленького, любовно взращенного сада и был настолько погружен в свои мысли, что встрепенулся, лишь когда Хью положил руку ему на плечо, да и то не сразу, словно сознание медленно поднималось на поверхность из неведомых глубин его естества.
— Да благословит Господь твои труды, — промолвил Хью, беря монаха за руки. — Я уж было решил, что ты и сам корни в землю пустил — стоишь, не шелохнешься, словно дерево.
— Я размышлял о круговороте жизни, — отозвался Кадфаэль чуть ли не извиняющимся тоном, — о смене часов дня и времен года. Так задумался, что даже тебя не заметил. Правда, я и не ждал, что ты сегодня ко мне заглянешь.
— Я и не собирался, да нужда привела. Гонцы Роберта Горбуна, знаешь ли, не сидят без дела. Зайдем-ка внутрь, присядем, и я расскажу тебе, что нынче затевается. Кое-какие новости касаются всех добрых служителей церкви, и об этом я только что поведал Радульфусу. Но есть один вопрос, который напрямую затрагивает тебя, как, впрочем, — признался он со вздохом, толчком открывая дверь сарайчика, — и меня тоже.
— Ты получил новости от Лестера? — спросил Кадфаэль, задумчиво глядя с порога на молодого друга. — Значит, граф Роберт по-прежнему поддерживает с тобой связь? Видать, он тебя ценит и связывает с тобой определенные надежды. Ну и что он нынче затевает?
— Да затеял все вроде бы и не сам граф, но теперь, кажется, и сам увяз в этом по уши. Первые шаги предприняли епископы, но Лестер поддержал их, как поддержат, надеюсь, и многие разумные лорды из обеих партий.
Хью уселся рядом с Кадфаэлем в сарайчике, наполненном благоуханием сушеных трав, гирляндами свисавших с потолочной балки и шуршавших от дуновения проникавшего через открытую дверь ветерка, и поведал монаху, что намечается в Ковентри и почему можно надеяться на некоторый успех.
— …Правда, одному Господу ведомо, захочет ли кто-либо из них сделать шаг навстречу. Стефан нынче рад-радешенек тому, что заполучил в союзники Честера, да в придачу еще и младшего сына Глостера, но и у Матильды есть свои козыри.
