Сегодняшнее утро не было исключением из правил, и приват-доценту права в строго определенный час нужно было находиться в суде, дабы исполнять адвокатские обязанности. Окончательно пробудившись и воскреснув к жизни, господин Думанский приступил к ритуальному обходу своей не столь уж просторной, оставшейся еще от покойных родителей квартиры: он, собственно, и не ожидал найти ничего нового в этих шести комнатах, заполненных мебелью всех стилей, размеров и форм, тешивших нравы столичных жителей на протяжении почти двух столетий, огромным количеством книг в сафьяне и коленкоре, картин — от портретов пращуров в пудреных париках, среди которых, между прочим, были и кисти Рокотова, до каких-то сомнительных натюрмортов под Снейдерса и пейзажей бог весть чьей работы и не бог весть каких художественных достоинств. Было в этой квартире множество скульптуры, дагерротипов в затейливых рамках — на стенах, на комодах и столиках: имелось даже стоявшее в прихожей невероятных размеров чучело медведя с серебряным подносом для визитных карточек посетителей (медведь этот, по семейному преданию, был убит прадедом Думанского — большим любителем ловли и травли всякой живности — где-то в валдайских лесах, на совместной охоте с князем Путятиным). Словом, жилище петербургского адвоката было заполнено огромным количеством предметов — правду сказать, большей частью явных безделиц, доставшихся ему в наследство от знатных пращуров вместе с имением в псковской глуши. Сам же Викентий Алексеевич мало что присовокупил к этому скарбу, и отнюдь не потому, что был стеснен в финансах (практику он имел выгоднейшую), а потому, что по своему воспитанию не стремился к жизни более роскошной и было трудно выдумать что-либо, в чем он нуждался и о чем еще до его рождения не позаботились предки-сибариты.
Профланировав через всю квартиру мимо привычных вещей, десятилетиями стоящих на раз и навсегда определенных им местах, Думанский не обнаружил не только ничего нового, но и собственной жены (с которой он не первый год был в контрах), почитательницы богемы, частенько посещавшей декадентские художественные и литературные салоны, заразившие ее пагубной страстью к кокаину да склонностью к новомодной однополой «любви». Куда-то запропастилась и молоденькая горничная Даша, всего-то год назад приехавшая в столицу, но уже, насколько это было уместно для прислуги, копировавшая «передовые» взгляды своей госпожи.
Так незадачливый глава семейства, поминая далеко не святых угодников, не раз вдоль и поперек измерил то, что в женских романах называют семейным гнездышком, и наконец отчаялся найти не только кого-либо, с кем мог бы перемолвиться словом, но даже просто прислугу, обязанную хотя бы подать барину пальто перед уходом того на службу.
И вот, в тот самый миг, когда Викентий Алексеевич уже обулся в штиблеты и накинул кашне, в прихожей раздался пронзительный звонок. «Ну, сейчас я объясню этой „даме света“, как следует вести себя супруге уважаемого в высших кругах человека, потомственного дворянина… Хотя что в том толку? Разве в первый раз? — соображал Думанский, намеренно не спеша открывать. — Ну да уж этого позора — увы! — не смыть, а вот Дарье я точно пригрожу отказом от места».
Каково же было удивление разнервничавшегося Викентия Алексеевича, когда, открыв двери, он увидел на пороге своего коллегу, юриста-универсанта недавнего выпуска. Он успел только в радостном удивлении развести руками, как гость с иронией заметил:
— Что же это вы, драгоценнейший Викентий Алексеевич, заставляете себя ждать? Я давно уже заказал мотор, и он сейчас ожидает у парадного. Скорее собирайтесь, и на Шпалерную — нас ждут великие дела!
Щегольской авто-кабриолет мчал по Литейной части, попискивая на перекрестках клаксоном и привлекая внимание прохожих. Не так уж часто еще встречался на улицах столицы мотор, чтобы не вызывать всеобщее любопытство. За рулем, в темных очках, с ног до головы в коже, красовался знающий себе цену водитель, а на заднем сиденье вальяжно раскинулись пассажиры — два важных господина благородной наружности. Тот, что выглядел моложе, с любопытством просматривал свежую петербургскую прессу, и время от времени отпускал вслух едкие комментарии по поводу прочитанного. Его vis-a-vis[5] — господин в строгом черном пальто и каракулевой шапке «пирожком» — с интересом внимал чтению, подперев рукой подбородок и то и дело удивленно покачивая головой.
— Вы только послушайте, Викентий Алексеевич, что в утренних «Ведомостях» пишут! Дело Гуляева называют ни больше ни меньше как процессом века. А каковы обобщения: «Сей прискорбный факт, казалось бы, бросает тень на наше славное Отечество, и в скором времени наши недоброжелатели за границей, несомненно, попытаются воспользоваться криминальным скандалом в своих целях. Однако следовало бы рассматривать его в свете всеобщего падения нравов и критики, которой подвергается ныне христианская добродетель почти повсеместно».
Думанский удовлетворенно кивнул, выражая свое согласие с только что услышанным:
— Весьма резонно. Собственно, журналист прочитал мои мысли.
— Что-то вы дальше скажете, коллега! — продолжал любитель судебной хроники. — О вас автор статьи тоже не забыл: «Как знать, возможно, перед нами печальный пример трагедии? Во всяком случае, именно такого мнения придерживался на суде в отношении подзащитного талантливый адвокат Викентий Думанский — восходящее светило русской юриспруденции, известный нам по целому ряду блестяще проведенных процессов. „Мой подзащитный — личность психически неуравновешенная, жертва общественных пороков, и случившееся с ним, наряду с осуждением, взывает о сострадании. Если бы мы могли избежать пагубных воздействий среды на наши поступки!“ — воскликнул господин Думанский».
— Ну хватит, хватит! — Лицо Думанского выражало неудовольствие. — Я и так прекрасно помню все, что тогда сказал. Ох уж мне эти газетные льстецы! «Восходящее светило»! Стоит только этому «светилу» отправить в тюрьму какого-нибудь влиятельного негодяя, как та же пресса затопчет «светило» в грязь. Все это — увы! — банально и давно известно. Поищите-ка лучше, дражайший, что-нибудь ругательное. Неужели ни одна газета не позволила себе подвергнуть остракизму адвоката Думанского?
Молодой человек грустно улыбнулся:
— Эх, Викентий Алексеевич! Я всегда замечал в вашем характере нечто от мазохиста. Ну, уж коли вам так угодно, извольте. Vox Dei,[6] так сказать, — статья в «Епархиальных ведомостях». Рецензия на ваш очерк. А я и не знал, что вы писали о деле Гуляева.
— Ах да! — спохватился Думанский. — Я ведь действительно написал небольшой очерк в «Судебный вестник». Ну знаете, некоторые соображения по сути процесса под заголовком «Убийца или жертва?». Идея вам должна быть понятна. Не думал, однако, что духовная пресса так быстро откликнется. И что же им не понравилось, это интересно?
— А вы послушайте, как негодуют: «„Сердобольный“ адвокат Думанский, защищающий, кстати, в суде интересы обвиняемого, продолжает с подозрительным упорством оправдывать заведомого преступника. Гуманизм для господина Думанского — ценность непререкаемая, а преступник становится в его изображении жертвой развращенного общества, игрушкой страстей — метаморфоза впечатляющая. „Разве христианский мир станет совершеннее после узаконенного убийства еще одного из сынов человеческих?“ — восклицает юрист, обуреваемый „праведным гневом“. Приходится с прискорбием отметить, что сей государственный муж, окончивший, по всей вероятности, Императорское Училище правоведения, на эмблеме коего, как известно, красуется священное слово „ЗАКОН“, очевидно, так и не понял за годы учебы и судебной практики, какой смысл вкладывает в это слово христианское государство, каковым является наше Богоспасаемое Отечество. Всякое преступление есть пример нравственного разврата и требует достойной кары в зависимости от тяжести содеянного. Если человек, столь дерзко преступивший заповеди Христовы, не будет призван к ответу судом земным, то это будет великим соблазном для христиан, которые увидят, что законы Божии, а тем более человеческие, можно безнаказанно попирать».
Думанский развел руками:
— И мне все это понятно не в меньшей степени, чем любому православному человеку, но что поделать, если церковные иерархи почему-то поверили в виновность Гуляева, а я не нахожу ее доказательств и, следовательно, — не верю. Не может Гуляев быть убийцей!
— А как вам такое понравится, Викентий Алексеевич: «Характерно и то, что „передовой“ юрист в своем очерке позволил себе назвать преступника „еще одним из сынов человеческих“, что является неприкрытым кощунством в отношении самого Спасителя мира. Допустив столь неуместное сравнение в погоне за образностью речи, господин Думанский только выдал свои вульгарно-материалистические убеждения».
