— Что значит — очень уж глубоко? — спросила Мэри, задетая невзначай брошенным замечанием брата. Какая неделикатность!.. А ведь она всегда свято верила в его тонкую натуру, видя в ней опору своего собственного существования.
— Видишь ли, Мэри, в некоторых предметах и людях глубины не бывает вообще. К таким принадлежит и Оньонз.
Раздосадованный собственным вероломством по отношению к приятелю, Чарльз поспешил сменить тему:
— Отчего мне по воскресеньям тошно? Это же выходной день. Но кругом так пусто и тоскливо. Я лишаюсь всяких жизненных сил. Голова не работает.
Чарльз вскочил со стула и подошел к сидящей у окна сестре.
— И оживает все только в сумерки, но тогда уже слишком поздно… А сейчас я пойду к себе и займусь Стерном.[8]
Такой поворот не был для Мэри неожиданностью. Про себя она называла это «остаться без Чарльза», обозначая этим выражением заполнявшее ее ощущение утраты, разочарования и неясного страха. Но она не чувствовала себя всеми покинутой. Ведь она почти никогда не бывала в доме одна.
А вот и родители. Услышав, как мать отпирает ключом дверь, Мэри невольно выпрямила и без того прямую спину, словно готовясь отразить удар. Мистер Лэм уже вытирает ноги о соломенный коврик у входной двери, а миссис Лэм велит Тиззи, служанке, сгрести и убрать опавшую листву. Чарльз же тем временем поглубже устраивается в кресле, берет в руки томик Стерна и совершенно отрешается от происходящего в доме. Мэри опять поворачивается к окну. С минуты на минуту войдут родители. Она готова снова стать дочерью.
— Посиди с отцом, Мэри, а я сделаю ему, бедняжке, гоголь-моголь с ромом. Похоже, он простыл.
Отец засмеялся и замотал головой.
— Что вы хотите сказать, мистер Лэм? — спросила жена.
Тот уставился на ее ноги.
— Вы совершенно правы. Я забыла снять башмаки. Уверена, вы всё подмечаете.
— Сними их, — произнес он. И снова рассмеялся.
* * *
Мэри Лэм не без любопытства наблюдала за тем, как дряхлеет отец. В свое время он был коммерсантом, умелым и решительным. Делами руководил так, будто вел войну с незримым врагом, и вечером возвращался на Лейстолл-стрит с видом победителя. Но однажды он пришел домой с выпученными глазами, в которых читался ужас, и произнес только одну фразу: «Не знаю, где я сегодня был». С того вечера в нем начались малозаметные, но неуклонные перемены. Прежде он был Мэри отцом, потом — другом, а в конце концов стал ее малым дитятей.
Чарльз Лэм, казалось, не замечал тягостных перемен в отце, всячески избегал его общества и каких-либо разговоров о его умственном угасании. Когда Мэри заводила речь о «папе», брат терпеливо выслушивал ее, но неизменно отмалчивался. Обсуждать эту тему он не мог.
* * *
Мистер Лэм сидел на выцветшем зеленом диване и нетерпеливо потирал руки в предвкушении гоголь-моголя.
Как только мать вышла из комнаты, Мэри подсела к отцу.
— Ты пел сегодня в церкви, папа?
— Священник ошибся.
— В чем же?
— В Вустершире не водятся кролики.
— Разве?
— Нет, и сдобные булочки тоже.
Миссис Лэм с горячностью уверяла окружающих, что в бессвязных речах мужа есть свой глубокий смысл, но Мэри знала, что никакого смысла в них нет. Однако же теперь отец интересовал ее больше, чем когда-либо прежде. Ее очень занимали его загадочные, ни с чем не вязавшиеся фразы; Мэри чудилось, что его устами английский язык беседует сам с собой.
— Тебе холодно, папа?
— Просто ошибка в расчетах.
— Ты так думаешь?
— Праздник же.
В гостиную вошла миссис Лэм с чашкой гоголь-моголя.
— Мэри, милая, ты загораживаешь камин, отцу так не согреться. — Она всегда была начеку, будто постоянно ждала подвоха. — А где твой брат?
— Читает.
— Вот уж удивил так удивил. Пейте аккуратно, мистер Лэм. Мэри, помоги отцу.
Мэри не сильно любила мать, женщину назойливую и чересчур дотошную, — так, во всяком случае, казалось Мэри. Настороженность матери она принимала за неприязнь, ей не приходило в голову, что это проявление страха.
— Не причмокивайте, мистер Лэм. А то накапаете на себя.
Мэри осторожно вынула из рук отца пиалу и принялась кормить его с фарфоровой ложечки. В таких занятиях проходила вся ее жизнь. У Тиззи уже не хватало сил на уборку и готовку, так что самые трудные обязанности Мэри взяла на себя. Конечно, Лэмы вполне могли бы нанять служанку помоложе, это встало бы шиллингов в десять в неделю, не больше, но миссис Лэм решительно возражала против появления в доме постороннего человека: он-де нарушит тщательно сохраняемый уклад и покой всей семьи.
На роль прислуги Мэри согласилась довольно охотно. Чарльз ходил на работу в контору, а она присматривала за хозяйством. И так будет всегда. После своей болезни она замкнулась еще больше. Ей казалось, что ее изрытое оспой лицо вызывает у окружающих жалость, а то и отвращение, и ей совсем расхотелось показываться на люди.
Сверху, выше этажом, послышались размеренные шаги брата; Чарльз ходил взад-вперед по узкому коврику вдоль кровати. Мэри давно привыкла к таким звукам: это Чарльз приводит в порядок свои мысли, прежде чем взяться за перо. Еще раза три-четыре пройдется и сядет за письменный стол. Какое-то время назад его познакомили с Мэтью Ло, редактором «Вестминстер уордз». Плененный рассуждениями молодого человека о стиле актерской игры в театре «Друри-Лейн», Ло заказал ему эссе на ту же тему, и Чарльз написал его за считанные дни. Свое произведение он завершил весьма эффектным пассажем об игре Мандена:[9] «Его раздумья о бочонке масла ничуть не уступают какой-нибудь идее Платона. Он способен постичь самую суть жареной бараньей ноги. Об окружающих его вещах, из которых слагается повседневная жизнь, он размышляет подобно первобытному человеку, взирающему на солнце и звезды». Пассаж, по словам Мэтью Ло, в редакции сочли очень ярким; с той поры Чарльз стал постоянно сотрудничать в этом еженедельнике. Теперь же он писал статью во славу трубочистов.[10] А Стерна перечитывал, чтобы узнать, не касался ли этой темы его любимый писатель.
По настоянию матери Чарльз продолжал трудиться в Ост-Индской компании, дабы зарабатывать на жизнь, но предпочитал называть себя литератором. Со школьных лет, проведенных в «Крайстс-Хоспитал»,[11] где учился он из рук вон плохо, все его честолюбивые мечты и надежды сосредоточились на изящной словесности. Он декламировал свои стихи сестре; Мэри внимала ему с серьезным, едва ли не гордым видом, будто сама их сочинила. Еще Чарльз написал пьесу, в которой сыграл роль Дарили,[12] а сестра — Марию Стюарт. Роль глубоко взволновала Мэри, многие строки навсегда запали ей в память.
* * *
— Позови брата ужинать, Мэри.
— Он работает над эссе, мама.
— Полагаю, свиные отбивные его трудам не повредят.
Мистер Лэм вставил что-то про рыжие волосы, однако женщины пропустили его слова мимо ушей.
Мэри направилась к двери, но Чарльз уже спускался по лестнице.
— Пахнет жареной свининой, милая. Человеку сильному она пойдет на пользу, а слабовольному и подавно не устоять перед сочным куском.
— Это Фрэнсис Бэкон?
— Нет, Чарльз Лэм. Труба пониже, и дым пожиже. Buon giorno,[13] ма.
Миссис Лэм тем временем вела мужа в небольшую столовую, расположенную в глубине дома. Из окон была видна узкая полоска сада, в его дальнем конце стояла чугунная беседка в виде пагоды, неподалеку чернела кучка горелой листвы. Прошлым утром миссис Лэм с дочерью собрали со стриженых газонов и выложенных сланцевой черепицей дорожек опавшую листву и развели костер. Мэри вдыхала сладковатый дым, поднимавшийся к сумрачному лондонскому небу. Ей казалось, что она приносит жертву некоему странному божеству. Но какому? Неужто богу детства?
Тиззи поставила на стол соусник; руки у нее слегка дрожали, и немного соуса пролилось на натертый воском стол. Чарльз лизнул палец и подобрал густую каплю.
— Ага, хлебные крошки, печенка и чуть-чуть шалфея для пикантности. Ммм, блаженство.
— Глупости, Чарльз, — отрезала миссис Лэм.
Она была членом местной общины евангелистов-фундаменталистов и точно знала, что такое блаженство. Впрочем, мрачноватая набожность никак не сказывалась на аппетите миссис Лэм. Прочитав нараспев молитву, к которой присоединились Чарльз с Мэри, она принялась раскладывать по тарелкам отбивные.
— Отчего необходимо испрашивать благословения каждому приему пищи? — однажды спросил сестру Чарльз. — Разве безмолвной благодарности недостаточно? Отчего же тогда мы не испрашиваем его перед прогулкой при луне? Или перед чтением Спенсера?[14] Почему не молимся перед встречей с друзьями?
