Рассматривать дальше Прошкину было уже неудобно: он и Корнев как раз подошли к Баеву на критически близкое расстояние, и тактичный Корнев предупредительно кашлянул. Баев встал и выжидательно воззрился на коллег.
— Вы, Александр Дмитриевич, на нас зла не держите! — примирительно начал Корнев. — Мы тоже в своем роде люди подневольные, и не всякая инициатива от нас непосредственно исходит. Потом, ведь мы исключительно о вашем благе печемся…
Баев иронично взметнул бровь и парировал:
— У вас, Владимир Митрофанович, предметов для забот и без моего блага предостаточно. Например, навестили бы нашего прихворнувшего коллегу Ульхта в лазарете — пока он еще жив! Или хотя бы Николая Павловича туда отправили как председателя профкома.
В подтверждение актуальности такого похода Саша полез в карман и продемонстрировал аккуратно завернутые в белый носовой платочек несколько волокон, происходивших, похоже, из верблюжьего одеяла, которым был укрыт Ульхт в камере, и среднего размера костяную пуговицу, напоминавшую о заграничном плаще того же Ульхта. Без сомнений, все это добро Саша извлек из лаза. Значит, получается, что Ульхта пропихнули в лаз уже в коме, обернутого в одеяло? А до этого он сам, в плаще, тем же путем в здание пробирался? Но зачем ему такая конспирация? У него ведь был вполне официальный пропуск. Прошкин старательно наморщил лоб, но решения этого ребуса так и не нашел.
Корнев осуждающе начал:
— Знаете, Александр Дмитриевич, нам, простым советским людям, не понять, что движет человеком, который долгие годы прожил в логове империализма, да еще и содержал такой рассадник разврата, как варьете. К чему, кроме потери здорового рассудка, могут привести эти канканы и рулетки? Да и кокаином коллега Ульхт злоупотреблял… Вот его сознание и замутилось. Выразилось это в навязчивом страхе холода, он закутался в плащ, да еще и нес в здание одеяло, через главный вход его с таким громоздким свертком не пустили, тут он и пролез через предварительно вырытый им же лаз, потом улегся в камере, а его психическое расстройство повлекло физические недомогания… Думаю, так и следует доложить. История, конечно, скверная, но объяснимая — замалчивать ее мы не вправе, но и раздувать ее нам, как сознательным людям, совершенно нет нужды. Тем более что такое развитие событий очень многие вопросы снимает с повестки дня, если, конечно, вы не против…
Баев, соображавший куда быстрее Прошкина, понимающе ухмыльнулся:
— То есть некоторый фантом, который мы все трое принимали за какого-то Генриха Францевича… Этот фантом, как показало наше домашнее следствие, не оставил после себя никаких вещественных подтверждений своего существования, привиделся исключительно коллеге Ульхту, и то говорить об этом можно только в случае, если он придет в себя и поведает миру о своих галлюцинациях!
— Приятно, что вы разделяете нашу точку зрения, — без большой уверенности пробормотал Корнев, в который раз вытер потное лицо серым платком и уже с нажимом добавил: — Я, Александр Дмитриевич, в самом деле, обеспокоен всем, что произошло, особенно смертью вашего родственника фон Штерна, и искренне хочу в этой ситуации разобраться. А пока разберусь — уж не взыщите, будете с Борменталем соседствовать. Всё мне спокойнее на душе. А может, и не только мне. Я распоряжусь, чтобы начхоз раскладушку к вам доставил…
Баев безнадежно махнул рукой и многообещающе хлюпнул носом:
— Пойду рыдать…
— Не смею препятствовать! — Корнев улыбнулся уже почти искренне и услужливо протянул Саше крахмальный беленький платочек, который извлек из воздуха, словно фокусник.
Пока Баев разглядывал платочек, Прошкин неожиданно для самого себя сказал:
— А вы, Александр Дмитриевич, если уж совсем тоскливо станет, ко мне в гости заглядывайте…
— Всенепременнейше! — Саша артистично помахал присутствующим новым платочком и удалился.
Печальный силуэт Баева еще не успел растаять в слоистом жарком воздухе, а Прошкин и Корнев уже потягивали относительно холодное пиво, расположившись в загаженном, зато далеком от сторонних ушей скверике у речушки.
— Устал я от этой истории, Коля, — откровенничал Корнев. — Вот не поверишь — ночей не сплю. А если и сплю — утопленников вижу. Или гробы. Или кладбища. Поднимаюсь — и на службу еду, чтобы времени не терять попусту. Ведь все одно не сплю! Аппетит потерял совершенно. Капли принимаю для успокоения нервной системы! Да толку от них никакого. Как и от докторов наших…
Прошкин спал как сурок, сны видел только по праздникам, о бессоннице даже понятия не имел и прекрасно знал, что лечебные капли Корнев разводит исключительно полстаканом медицинского спирта, но начальнику льстиво посочувствовал:
— Это все переутомление. Разве ж можно так себя истязать! Вы ведь, Владимир Митрофанович, всю область на себе тащите! Да еще и с группой этой колотитесь день и ночь. И никакой мелочи не упустите даже! С заключением этим, наверно, ворох бумаг перелопатили…
Корнев от такого заявления поперхнулся пивом, закашлялся, вытер губы все тем же серым платком:
— Ох, Николаша! Ведь работаешь ты в органах с двадцатого года, уже и в Академии отучился, и про гипноз в журналах читаешь, а ногтем ковырни — дурак дураком! Не видел я никакого заключения! Ну сам подумай: откуда бы ему у меня взяться?
Прошкин совершенно опешил и теперь смотрел на начальника как баран на новые ворота, пытаясь осмыслить его сложную логику.
— Ну сам посуди, — объяснял Корнев, — ведь этот змей Баев слова в простоте не скажет. Тем более по начальственным кабинетам просто так не побежит. А тут на тебе — самого Буденного за лампасы ухватил и клянчит холодильный вагон. Втемяшилось ему, видите ли, героического папашу непременно в Н. похоронить. Да еще при том, что в середине апреля дело было, а апрель в этом году очень холодный выдался.
Прошкин охотно согласился:
— Верно, двенадцатого числа снег шел — я такого холодного апреля даже и не припомню…
— Так вот. С чего бы Александру Дмитриевичу, прогрессивному молодому человеку, который даже орехи колет иностранными щипчиками, с чего бы ему тело не кремировать, как это принято в Европе, и не привезти сюда скромную урну с прахом в самом обычном поезде? А самому, после скромных похорон, исхлопотать должность в консульстве или дипломатической миссии и пить коктейль «Маргарита» где-нибудь в Ницце? Ну, конечно, если последней волей его названого папаши были именно похороны в Н. Ан нет — ему зачем-то еще и холодильный вагон потребовался. Да еще и неодолимая семейная любовь к постороннему старичку, которого он видел от силы три раза в своей жизни…
— Как же такое может быть? — засомневался Прошкин. — Я вот думал, что Деев чуть ли не на руках у Саши умер… А сейчас получается, что товарищ Баев не знает ни когда, ни от чего умер его отец?
— Усыновитель, — уточнил педантичный Корнев и, пошарив в необъятных недрах карманов, извлек порядком измятый бланк телеграммы.
Телеграмма адресовалась Баеву, извещала его о внезапной кончине Деева и была направлена главным врачом госпиталя, где тот проходил лечение, в город Брюссель. То есть получалось, что Саша о смерти комдива узнал в зарубежной командировке. Хотя и был он вдали от Родины всего-то несколько дней…
— История эта, Прошкин, мне с самого начала не нравилась. И с каждым днем оказывается все более и более скверной. Слушай, как по моему сугубо личному мнению все это обстояло; если с чем не согласен будешь или припомнишь чего-нибудь, что я запамятовал, — подскажешь. Так вот. Деев действительно болел. Чем и насколько тяжело — сложно сказать.
— Врачи говорили, совсем не жилец был: даже лекарства народные, мол, на такого больного тратить жалко, — напомнил Прошкин.
— Но его упорно продолжают лечить: и специалисты лучшие его пользуют, и дорогущие лекарства в него килограммами пихают. Кто этот процесс инициирует и поддерживает? Баев. И спроси — с чего это Баеву, если он так вот сильно папаше выздоровления желает, самому не поступить учиться на врача? Тогда понятно было бы, отчего он день и ночь в больнице пропадает. Но нет. Он что-то там такое время от времени учит, вроде как в дипломаты готовится, но из НКВД не увольняется, единственно должности меняет, ходит только в форме, наганами увешанный. И во сне даже револьвер под подушку вместо книжки кладет. А уж от Деева практически не отходит. И еду его на язык пробует, и постельное белье обнюхивает, как наша овчарка… Я думаю, это потому, что он Деева буквально стерег. Действительно, как сторожевая собака. Да вот, судьба — индейка, не уберег в итоге…
— Да чего ему было опасаться — в госпитале? — снова удивился Прошкин.
— Что Деев раньше времени умрет. И что-то важное то ли сказать, то ли сделать не успеет. А умереть он мог от двух причин: от отсутствия необходимого систематического лечения или же от физического устранения. Я думаю, будь Деев действительно так уж плох, Баев не рискнул бы по Брюсселям раскатывать — сам знаешь, парень он ответственный и терпеливый. Да и то, что Баев кинулся причину смерти Деева выяснять, тоже косвенно мою мысль, что смерть комдива не от естественной причины наступила, подтверждает. Вот и попросил он холодильный вагон, чтобы сохранить тело и, подальше от столичной суеты и тамошнего доносительства, организовать вскрытие, уточнить причину и дату смерти. Я думаю, он рассчитывал на помощь местного аборигена — своего родственничка фон Штерна. То ли фон Штерн ему в такой помощи отказал, то ли по причине недостатка информированности этого патриарха об их семейных делах, но Баев понял, что с его престарелым родственничком тоже что-то не в порядке. Но решил убедиться. И потащил тебя, — Корнев по-отечески отвесил Прошкину подзатыльник, — наивного дурня, разгуливать по кладбищу — в бинокль смотреть на дедушкины апартаменты. Не думал ты, Николай, почему бы Баеву самому на такую прогулку не отправиться? Он кладбищ не боится: ты его сам у могилы отца… приемного в гордом одиночестве наблюдал! Да и на зрение он не жалуется пока что: вон, в тире нашем все мишени разнес — менять уже невмоготу!
