— Ула! Папа, мама! — закричал он и бросился бороться с отцом. Лицо Полины Мефодиевны исказила гримаса. Она прижала красивые руки к вискам и сказала глухо:
— Ах! У меня всегда от детского крика мигрень начинается! Пойду я тоже. В смысле, поеду…
Юного горлопана тут же унесли обратно, но Смецкая не изменила решения. На ее зов из людской явились Аким и Еллий. Как перышко, подхватили они барышню вместе с каталкой и вынесли на крыльцо. Мелькнули только подошвы ее модных ботиков, чистые-чистые, никогда не ступавшие по земле… Выждав минуту, коллежский асессор пошел следом. Мужики чинно ступали по обеим сторонам коляски, сзади семенила Аннушка. Действительно, свита… Какой-то мальчишка подбежал, поглазел на странную процессию и, видимо, что-то сказал. И тут же получил от камеристки увесистую оплеуху. Зарыдал в голос и почесал вдоль Дворянской. А Лыков быстрым шагом отправился на Полукруглую.
Когда он пришел в чайную, съемщик был уже там. Они сели в чистой половине и заказали чайную пару с сушками. Едва половой удалился, Алексей с нетерпением спросил:
— Ну, что надумали?
— А соглашусь! — сразу же решительно бухнул Рукавицын. — Верно вы сказали: не боги горшки обжигают. А работы я не боюсь.
— Вот славно! — обрадовался Лыков. — Может, по такому случаю что-нибудь покрепче чаю?
Но свежеиспеченный помощник управляющего отказался: не привык пить посреди присутственного дня.
Им принесли фаянсовые чайники с оловянными носиками, чашки и связку сушек. Начался обстоятельный разговор. Евлампий Рафаилович постеснялся спросить про жалованье. Опекун понял это и сам все рассказал. Двести пятьдесят рублей денег плюс провизия от имения для всего семейства. Вместо телеги новому служащему теперь полагался экипаж с кучером. Кроме того, на время исполнения обязанностей управляющего бывшему съемщику начислялась доплата до жалованья последнего — еще двести пятьдесят рублей ежемесячно. Сообщив это, Алексей немедленно выдал Рукавицыну сотенный билет в качестве подъемных. Тот был ошарашен: его новое месячное жалованье равнялось прежнему годовому доходу!
Еще хозяин сказал своему новому работнику:
— Жить вашей семье лучше в имении, поближе к делу. Место найдется.
И тот согласился. Оговорил только, что хочет перевезти с собой и скотину: лошадь, корову и десяток овец. Алексей хмыкнул и разрешил. Сказал: почувствуете новый достаток, сами от нее откажетесь…
— Итак, Евлампий Рафаилович, вы теперь трудитесь на меня. Отсюда мы сначала пойдем к нотариусу, где сочиним и подпишем контракт. Затем — в больницу к Якову Францевичу, обсуждать накопившиеся дела. Но прежде я хочу вас кое о чем расспросить. Помните, на пароходе я уже заговаривал с вами о маньяке, убивающем детей? Скажите мне честно, что о нем в городе люди говорят?
— Снова вы об нем, — нахмурился бывший съемщик. — И господин Титус тоже меня дибил[39]. Пошто вам этот упырь?
— Да это он чуть Титуса на тот свет не отправил.
— Эва как! — ахнул Рукавицын. — Расканальский сын! А за что же?
— Ян Францевич решил его сам сыскать, поскольку полиция у вас бездействует. А у него своих двое детей, да еще мои приехали. Хотел их обезопасить.
— Он, люди баяли, бывший сыщик?
— Да. А я настоящий. Там, в Петербурге. И прибыл сюда по душу этого, как вы сказали, расканальского сына. Пока не прикончу его, не уеду. Так что помогите мне вашим знанием людей и местности. Начните со слухов. Ведь не могут же обыватели молчать о таком деле! Вдруг подсказку какую дадут.
— Люди, Лексей Николаич, глупы. И говорят потому всякую глупость.
— Например?
— Например, что жиды младенцев православных казнят. Какая же из этого подсказка?
— А в Варнавине есть евреи?
— Один только и есть, что аптекарь. Вон евойное заведение из окна видать. Бухвинзер фамилия.
— Без семьи живет?
— С солдатской вдовой сошелся… Но к нему ездют одноверцы. Из Юрьевца раз в месяц появляется зубной техник. И еще иногда на день-два поставщик. Этот… как его… от слова «дрожки»…
— Дрогист?[40]
— Во! Ему фамилия Гуткин. Прописан в Костроме, а снабжает всю округу.
— То есть иногда их сходится здесь трое?
— Особливо на ярмарку. Но так что с того? Они хоть и жиды, но люди как люди. Ну, может, обсчитают иной раз на рупь-целковый; ихнему племени без этого нельзя. При чем тут удушенные младецы?
— Конечно, ни при чем. Но это единственное обывательское предположение?
— Нет, еще есть. Лонись, бают, за Бочкарихой в лесу пенек видали. А в расщелину его ножик воткнутый, острием вверх.
— Ну и что? — удивился Лыков.
— Как что? — опешил, в свою очередь, Рукавицын. — Волколак обернулся.
— Какой еще волколак? Оборотень?
— Нет, — терпеливо объяснил Евлампий Рафаилович. — Оборотень — это оборотень, а волколак другое. Тоже из людей кровь пьет, но обнаружить его много труднее. Ходит он в образе волка, а может обернуться собакой, там, или кошкой, или корягой в лесу. Не отличишь и мимо пройдешь, а он тебя сзади — хвать!
— Но пенек с ножиком тут при чем?
— А так в него, волколака, обращаются. Кто знает волшебный заговор, тот через этот ножик перед закатом солнца перекувырнется и примет образ волка. А к утру, обязательно до свету, переворачивается опять, но уже через спину, с тоей стороны пенька. И снова человек. Но ежели кто тот ножик из пенька успеет вынуть, то волколак навсегда останется в образе волка.
— Да. Темный у вас на Ветлуге народ.
— Я бы тоже, Лексей Николаич, не поверил, кабы не был самолично тому свидетелем. У нас в Быструхе, откуда я родом, был свой волколак. Семкой звали. Рыжий, и глаз тяжелый… Прямо ноги отымаются, когда он на тебя зырит. Незаконный сын был от колдуна, потому заговоры знал. В церкву никогда не ходил! Лошади его шибко боялись, шарахались. И мы раз подростками оберышили[41] тако в лесу у деревни пень, и в ем ножик торчит. Как и положено, острием вверх. Испугались, понятно. Но товарищ мой, Васюха, смелый был. Избавлю, говорит, деревню от волколака. Взял тот ножик и в кусты забросил.
— И что потом было?
— Помер Васюха на другой же день. Сердце, вишь-ли, разорвалось, ни с того ни с сего… А Семку рыжего больше никто никогда не видел. Так волком и остался.
— Суеверие. Но насчет Бочкарихи расскажите поподробнее.
— Да там вообще место нехорошее. Люди который год пропадают.
— Ну, у нас много есть таких мест, где люди пропадают. Целые разбойничьи села имеются, в которых столетиями прохожих убивают и грабят, а потом тела прячут.
— Это мы знаем! Но Бочкариха деревенька самая простая, нету там никаких разбойников. А пенек нашли и сразу вспомнили, что пастух у них тем годом пропал. Еще нонешней весной паломник потерялся и одни прохожий бурлак.
— Вот это уже интересно. Не шайка ли Челдона там под волколака работает?
— Какого такого челдона?
— Налетчик есть такой. Опасный человек. Из Москвы убежал и где-то тут поселился. С ним еще шесть головорезов. Изредка он и в Варнавине появляется. Но только по ночам, и не в самом городе, а в кузнице Снеткова.
— Знаю Снеткова. Двуличневый человек; все ищет, как бы кого поддедюлить. Главный в Варнавине шильник! Он еще, значитца, и укрыватель? Ну, на него похоже…
— У вас в Бочкарихе случайно знакомых нет?
— Трефил Оденцов. Помощником водолива со мной пятый год ходит. Справный мужик, порядочный.
— Как бы мне его увидеть?
— Легче легкого. Завтра среда, базарный день. Он приедет корзины продавать.
— Познакомьте меня с ним. Хочу скататься в Бочкариху на разведку. Понадобится местный деревенский, к которому будто бы я приеду по делам.
— Каки могут быть дела у вас с простым мужиком? Токмо переполох подымете.
— Вы сведите меня с Оденцовым, а уж мы с ним решим, как лучше сделать. Я же сказал, что сыщик; переодеться и прикинуться умею.
— Эх, звери-курицы… Не подведите токмо Трефила…
— Очень постараюсь. Понятно, что ему там жить потом… Еще вопрос, Евлампий Рафаилович. Расскажите мне о ваших уездных начальниках, которые лесным делом тайно занимаются. Вместо того чтобы убийц ловить.
— Ах, эти… Мы их тут про себя называем «дворянская артель».
— Кто в ней состоит?
— М-м… — Рукавицын задумчиво почесал пятерней затылок. — Сам-от я от них далеко отстою, только слухами пользуюсь. Благородиев в Варнавине будет человек, наверное, с тридцать. Но в артель входят не все, а только узкий круг. Остальных туда то ли не берут, то ли они сами не хотят. Вот, к примеру, ваши знакомые с парохода — господин Панибратов и муж той барыни, Самопальщиков — они оба не состоят. Рязановского, бают, звали, да он не пошел, потому — совестливый.
— А кто состоит?
— Заправляет всем исправник Бекорюков. Сильная личность! Гроза обывателю. Он эту артель и придумал. Два главных у него помощника — пристав Поливанов и воинский начальник Готовцев. А в простых артельщиках ходят предводитель дворянства, председатель земской управы, член присутствия по крестьянским делам, уездный казначей. О том годе присоединился директор конторы 17-го Борисоглебского удельного имения. Просятся двое гласных из помещиков, да их не берут. Бают, по весне вошел и городской голова. Его тоже сперва не брали, а вишь, сгодился…
