— Из-за чего?
Вардан пожал плечами.
— Из-за смерти матери, наверное. Из-за отца. Кто знает?
Он сделал шаг к ее могиле, наклонив голову, сжав кулаки. А дождь продолжал лить, плескался в лужах, наполнивших выбоины в осевших старых могилах, барабанил по куполу крыши ближайшей гробницы.
Внезапно шевалье поднял голову, прищурившись под ливнем.
— А знаете, ведь это он, Принни. Мне все равно, что бы вы там ни говорили. Лично я не сомневаюсь.
— Да какая могла быть у принца-регента причина убивать маркизу Англесси?
— Сумасшествие обходится без причин. А они все безумны. Вы сами это знаете. С первого до последнего члена этой Богом проклятой семейки. Буйный из них, правда, только один — король, но болезнь сидит абсолютно в каждом, будь то Кларенс, отдающий команды на воображаемой палубе, или одноглазый старик Камберленд, не скрывающий чрезмерную пылкость своих чувств к собственной сестре Софии.
Себастьян стоял недвижно, молча взирая на собеседника.
Вардан ладонью утер лицо.
— Моя сестра Клэр права в одном: в том, что случилось с Гиневрой, большая вина Бевана Эллсворта. Ничего бы этого не произошло, если бы он не распространял гнусную ложь о Гиневре все то время, пока она была замужем. Поэтому-то Принни и решил, будто она из тех женщин, которая с радостью откликнется на его смехотворные заигрывания.
Последнее заявление чрезвычайно заинтересовало Себастьяна.
— Так принц-регент заигрывал с ней? Когда?
— Началось все в Карлтон-хаусе прошлой весной. Ее и Англесси пригласили на званый обед, и принцу вдруг захотелось показать ей оранжерею. Он очень настаивал.
— А там он чересчур разошелся? Вы на это намекаете?
Вардан скривился.
— Он засунул руку ей в декольте.
Себастьян оглядел промокшее кладбище. Он знал, что принц не впервые вел себя подобным образом. Избалованный королевский сынок, в юности красивый, привык к постоянной лести и низкопоклонству, а потому частенько переоценивал свою неотразимость.
Тем не менее, когда виконт задал прямой вопрос, регент заявил, что едва знал молодую маркизу.
Себастьян вновь посмотрел на бледное, убитое горем лицо шевалье.
— Как она себя повела?
— Она попыталась вырваться из его лап. Он рассмеялся. Сказал, что ему нравятся бойкие женщины. Поэтому она предприняла более радикальные меры.
— Какие именно?
— Она ударила его по довольной толстой морде.
— Он был навеселе?
— Не больше, чем обычно. Вроде бы такая реакция со стороны женщины должна была умерить его пыл, но, видимо, эффект был прямо противоположным. Он не желал оставить ее в покое. На балах без конца приглашал танцевать, на обедах отводил ей место рядом с собой. А потом, как раз на прошлой неделе, прислал ей безделушку. «Небольшой знак восхищения» — как он написал в записке. Украшение от «Ранделла и Бриджа» с Ладгейт-Хилл.
Это были любимые ювелиры принца, Ранделл и Бридж. В некоторых кругах с недовольством ворчали, что на те деньги, которые он тратит ежегодно на драгоценности, можно было бы накормить и одеть всю британскую армию. Принц постоянно покупал «безделушки», как он их называл, и одаривал ими своих фавориток и подруг из числа знатных дам: табакерки из слоновой кости, драгоценные броши в виде бабочек, аметистовые и бриллиантовые браслеты… а еще редкие необычные ожерелья.
Себастьян, прищурившись, задрал голову вверх. На фоне темно-серого неба покрытые листвой ветви дубов и каштанов казались черными.
— Какую же безделушку он ей прислал?
— Я не видел. Она сразу отослала ее обратно — вместе с запиской, в которой совершенно недвусмысленно написала, что его ухаживания не приветствуются.
— А что Англесси? Он знал о происходящем?
Странный румянец покрыл бледные впалые щеки шевалье.
— Согласитесь, любой женщине трудно признаться в подобном своему мужу.
— Тем не менее вам она все рассказала, — изрек Себастьян и увидел, как лицо шевалье снова медленно побледнело.
Чарльз, лорд Джарвис, питал огромное уважение к институту англиканской церкви.
Церковь, подобно монархии, служила надежным оплотом в борьбе против опасного альянса атеистической философии с политическим радикализмом. Библия учила бедняков, что на эту тропу их направила рука Господа, и церковь для того и нужна, чтобы они это понимали. Вот Джарвис и старался появляться в церкви каждую неделю.
В то воскресенье Джарвис, со склоненной головой из должного почтения к своему Создателю, посетил службу в королевской часовне. Его сопровождали престарелая мать, полубезумная жена Аннабел и надоедливая дочь Геро, которая, как считал отец, испытывала серьезнейшую необходимость вспомнить, чему учили Библия и святой Павел о ряде вещей, в частности, о роли женщины в обществе.
Во время второго чтения, когда священник громко провозгласил: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как гласит закон»,[10] Джарвис, дабы подчеркнуть услышанное, тихонечко саданул Геро локтем в бок.
Как образцовая прихожанка, смиренно не сводя глаз с кафедры, она наклонилась к нему и зловеще прошептала:
— Осторожнее, папа. Ты подаешь плохой пример невежественным массам.
Она всегда изрекала нечто подобное, словно язва социального недовольства, охватившего всю страну, была предметом для шуток. Впрочем, он знал, его дочь действительно очень серьезно относилась к тому, что она называла «ужасающей ситуацией бедной части населения». Временами он даже начинал думать, не привержена ли его дочь радикализму. Но сама идея была столь ему неприятна, что он сразу гнал ее прочь.
После службы они вышли из дворца под нескончаемый холодный дождь. На другой стороне улицы стоял человек. Это был высокий юноша, чье грубое пальто и круглая шляпа не могли скрыть аристократической осанки и опасного блеска в необычных желтых глазах.
Джарвис опустил ладонь на руку дочери.
— Отвези домой мать и бабушку, — тихо велел он.
Он ожидал услышать возражения. Она всегда ему возражала. А тут вдруг она посмотрела в ту же сторону и промолчала. На секунду, полную напряжения, ее серые честные глаза встретились с кошачьим взглядом Девлина. Потом она демонстративно повернулась к нему спиной и повела бормочущую мать и хмурую бабку к карете.
Дождь переполнил канаву с отбросами, и вода растеклась вонючими лужами по всей улице. Широко шагая и стараясь в них не наступать, Джарвис направился к поджидавшему его виконту.
Девлин, сунув руки в карманы, прислонился к низкой железной ограде, отделявшей мостовую от церковной территории.
— Вы совершили ошибку. Даже две.
Джарвис не стал подходить вплотную, остановился на приличном расстоянии.
— Я редко совершаю ошибки.
Молодой человек внимательно рассматривал носки своих сапог, странная улыбка играла на его губах, но потом он снова поднял голову, сощурившись от дождя.
— Какую безделушку Принни послал маркизе Англесси?
Джарвис промолчал, тогда виконт оттолкнулся от изгороди и решительно шагнул вперед.
— Что это было, черт побери? И даже не вздумайте притворяться, будто не знаете, о чем я тут толкую.
— Рубиновая брошь в виде сердца, пронзенного бриллиантовой стрелой, — спокойно ответил Джарвис.
Реакцию виконта было трудно понять даже человеку, научившемуся читать мысли и чувства других.
— Я бы сказал, дорогая безделушка, — произнес виконт, — и это для женщины, которую, по словам его высочества, он едва знал?
Дождь припустил сильнее. Джарвис открыл зонт и поднял над головой.
— Временами его светлости трудно признать правду. Особенно в тех случаях, когда последствия этой правды могут оказаться… неприятными.
— Итак, почему вы уничтожили записку? Каково ваше оправдание?
Джарвис продолжал молчать.
— Все из-за того, что тот, кто ее написал, упомянул о предыдущих отказах и дал понять, что маркиза передумала.
И снова Джарвис промолчал.
Крепко выругавшись, виконт рванул было в сторону, но сразу вернулся.
— Он заигрывал с ней. Грубо, бесцеремонно. И не воспринимал ее отказов.
— Вы так уверены, что его заигрывания всерьез отвергались?
Девлин рубанул воздух рукой.
— Перестаньте. Женщину отравили, закололи, а заодно лишили жизни и неродившегося ребенка. Даже не думайте попытаться своей ложью отнять у нее честь.
— Отравили? В самом деле? Как интересно. Девлин посмотрел на другую сторону улицы, где на фоне свинцовых туч высился кирпичный домик привратника у входа во дворец Сен-Джеймс. Тут Джарвиса осенило, что для Девлина расследование обстоятельств смерти Гиневры Англесси было больше, чем интеллектуальная загадка, больше, чем спасение от скуки. Виконту действительно было не все равно, что произошло с молодой женщиной. Эта неожиданно возникшая эмоциональная составляющая упрощала манипулирование юношей и в то же самое время делала его непредсказуемым и опасным.
