— Может быть, небольшой экспедиционный отряд. Если не среди индейцев, то достаточно близко к ним, чтобы искать их расположения.
Вудворд чуть не осадил лошадей — так подействовало на него это рассуждение.
— Боже мой! — произнес он. — Если это правда — если есть хоть малейшая возможность, что это правда, — то Бидвеллу необходимо знать! Если испанцы сумеют натравить индейцев на Фаунт-Роял, им пальцем не придется шевелить, чтобы снести с лица земли весь поселок!
— Да, сэр, но я не уверен, что мистера Бидвелла следует сейчас тревожить такими сведениями.
— Почему? Он бы ведь пожелал знать?
— Несомненно, сэр, — согласился Мэтью. — Но на данный момент у нас с вами только предположения. И таковыми они должны остаться, пока не удастся найти какие-то доказательства.
— Ты не считаешь монету достаточным доказательством?
— Нет, сэр. Как заметил мистер Пейн, одна монета — еще не клад. Она также не доказательство, что в лесах стоят лагерем испанцы. Но если подобная мысль найдет дорогу из уст мистера Бидвелла в уши жителей, это наверняка будет означать конец Фаунт-Рояла.
— Ты предлагаешь нам сидеть сложа руки?
Вопрос Вудворда прозвучал довольно резко.
— Я предлагаю нам смотреть и слушать, — ответил Мэтью. — Предлагаю провести осторожные расспросы и — насколько у нас получится — последить за действиями мистера Пейна. Если и правда здесь есть шпион, он может сейчас ожидать, какой поворот примут события вокруг дела о колдовстве. В конце концов, если Сатана бродит по этим полям, Фаунт-Роял может сам по себе увянуть и рассыпаться в прах.
— Вот проклятие! — фыркнул магистрат. — Ты выдвигаешь подобные предположения, но ничего делать не хочешь!
— Сейчас не время. К тому же я уверен, что нам обоим предстоит посвятить много времени и сил делу Рэйчел Ховарт.
Вудворд хотел было ответить, но передумал. Колеса фургона продолжали трудное качение по грязи, обе лошади шли медленным, но ровным шагом. После задумчивого молчания Вудворд прокашлялся.
— Рэйчел Ховарт, — произнес он. — Не могу сказать, что с нетерпением жду нашего с ней знакомства. Что ты думаешь о рассказе Гаррика?
— Очень необычно.
— Я бы сказал, что это сильнейшее преуменьшение. Не думаю, чтобы мне приходилось слышать что-нибудь подобное. Даже уверен, что не приходилось. Но правдоподобно ли это?
— Если только он не лжец искуснее всех, кого мне доводилось слышать, то сам он в это верит.
— Тогда, значит, он видел что-то за сараем? Но акт, который он описывал… как, во имя всего святого, может женщина поступить подобным образом?
— Не думаю, что здесь есть что-нибудь святое, — напомнил Мэтью.
— Нет. Разумеется, нет. Два убийства. Кажется вполне разумным, что первым должен был быть убит священник. Дьявольские силы в первую очередь должны были стремиться к уничтожению того, кто способен владеть мечом Господним.
— Да, сэр. Но в данном случае мне кажется, что меч Сатаны оказался сильнее.
— За подобное богохульство я засажу тебя в цепи раньше, чем тебя призовут на высший суд ударом молнии, — предостерег Вудворд.
Мэтью смотрел на зеленые заросли по обе стороны дороги, но ум его обратился к другим зрелищам: а именно — разысканию истины в этом деле о колдовстве. Кощунственная мысль — и Мэтью знал, что рискует за нее вечным проклятием, — но иногда у него возникало сомнение, действительно ли этой земной ареной ярости и жестокости правит Бог. Мэтью не хуже других умел петь гимны и произносить банальные слова на строго выстроенных воскресных службах, которые состояли в основном из того, что священник часов пять или шесть выпрашивал у Иеговы милости к его израненному и изувеченному Творению. Но Мэтью в своей жизни видел весьма мало свидетельств работы Божией, хотя зачастую, ему казалось, замечал следы пальцев Сатаны. Легко возносить хвалы Богу тому, кто одет в чистую белую рубашку и ест на фарфоре; куда как труднее тому, кто лежит на грязном матрасе в спальне приюта и слышит душераздирающий крик мальчика, которого в полночь позвали в покои директора.
* * *
Иногда ему снились отец и мать. Не часто, но иногда. В этих снах он видел две фигуры и знал, что это его родители, но лиц никогда не мог разглядеть. Слишком глубокие лежали тени. Он мог бы и не узнать их, даже если бы видел лица, потому что мать умерла от заражения крови, когда ему было три года, а отец — молчаливый и работящий пахарь-колонист в Массачусетсе, из кожи вон вылезавший, чтобы в одиночку поднять сына, — погиб от удара лошадиного копыта по черепу, когда Мэтью шел шестой год. Этим роковым взмахом конской ноги Мэтью бросило в странствия, которые и выковали, и испытали его характер. Первой остановкой на этом пути была убогая грязная хижина дяди и тетки, которые держали свиноферму на острове Манхэттен. Поскольку они оба были пьяницы и почти все время находились в бессознательном состоянии, а двое их детей-дебилов восьми и девяти лет сочли Мэтью удачным объектом для издевок, включающих регулярные полеты в огромную кучу свиного навоза рядом с домом, — Мэтью в семь лет запрыгнул сзади в уходящий на юг фургон с сеном, закопался поглубже и покинул любящие объятия своих ближайших родственников.
Далее были почти четыре месяца жизни впроголодь в припортовом Нью-Йорке с группой сирот, которые то нищенски выпрашивали подачки у купцов и торговцев, то пытались красть у них, когда огонь голода припекал слишком сильно. Мэтью знал, что такое драка за несколько крошек черствого хлеба, и ощущал себя королем, если выходил из битвы с разбитым носом, но с зажатым в руке пропитанием. Финал этого эпизода его жизни наступил, когда один из гаванских купцов подвиг констебля на действия, и люди закона совершили рейд на выброшенный на берег корабль, где прятались Мэтью и его товарищи по несчастью. Их поймали в сети и связали, как лягающихся, плюющихся, перепуганных и злобных зверенышей — каковыми они и были.
Потом их повезли в черном фургоне, все так же связанных, но еще и с кляпами во рту, чтобы не слышно было мерзких слов, которых они нахватались у купцов; повезли по укатанным земляным улицам города. Четыре лошади волокли груз сопливых преступников, хлестал кнут возчика, человек со звонком распугивал с дороги прохожих. Фургон остановился напротив дома, кирпичная стена которого имела цвет сажи и блестела под дождем, как шкура затаившегося ящера, желтоглазого и голодного. Мэтью и прочих мальчишек не слишком любезно вытащили из фургона и ввели сквозь железные ворота — он навеки запомнил ужасный звук, с которым закрылись за спиной створки и упал в гнезда болт щеколды. Потом под арку, через дверь, в какой-то холл, и здесь Мэтью оказался в прохладных объятиях Сент-Джонского приюта для мальчиков.
Первый день его в этом царстве ужаса состоял в том, что его отскребали с помощью жесткого мыла, макали в вонючую жидкость, жалящую кожу, чтобы убить всех блох и вшей, волосы остригли наголо, ногти обрезали, зубы почистили под присмотром старших мальчиков — их называли выпускниками, что ему еще предстояло узнать, — за которыми надзирал всевидящий «командир» по фамилии Гаррисон, семнадцати лет от роду, страдающий сухорукостью слева. Потом одетый в черную рубаху со стоячим воротником и тупоносые пуританские башмаки Мэтью был приведен в комнату, где за письменным столом сидел старик с пронзительными синими глазами и копной седых волос и ждал его. Стол украшали гусиное перо, книга для записей и чернильница.
Их оставили одних. Мэтью оглядел комнату — там было много книжных полок и окно, выходящее на улицу. Он сразу же подошел по деревянному полу к окну, стал всматриваться наружу, в серый свет. В туманной дали виднелись мачты кораблей, стоящих в гавани. Странное это было окно — девять квадратов, вделанных в какую-то металлическую раму. Ставни были открыты, но когда Мэтью потянулся в наружный мир, руку остановила какая-то поверхность, почти невидимая. Мэтью приложил к одному из квадратов ладонь и нажал, но она не поддалась. Внешний мир был виден, ставни распахнуты, но какая-то непонятная сила мешала высунуть руку.
— Это называется «стекло», — спокойным голосом сказал человек за столом.
Мэтью приложил вторую руку и всеми пальцами надавил на непонятную волшебную штуку. Сердце билось изо всех сил, и до Мэтью дошло, что это что-то для него непостижимое. Как такое может быть, что окно сразу и открыто, и закрыто?
— У тебя есть имя? — спросил человек.
Мэтью не стал тратить на него внимание — он был захвачен изучением загадочного окна.
— Я — директор Стаунтон, — сказал человек по-прежнему спокойно. — Ты можешь сказать, сколько тебе лет? — Мэтью подался вперед, прижался к поверхности носом. Перед ним расцвел узор от его дыхания. — Подозреваю, тебе пришлось пережить трудные времена. Расскажешь про них?
