Но неужели Шувалов действительно поверил в его виновность? Нет, навряд ли. Хитрит, выгадывает время…
Екали у коней селезенки, Хотек собрался крикнуть кучеру, чтобы ехал потише, но передумал: так безопаснее. Мало ли что? Конвоя с ним не было.
Разумеется, он ненавидел и презирал Людвига. Как? Этот развратник, игрок, пьяница и – посол? Разве можно такому человеку доверить судьбу империи на Востоке? Ничтожество, бездельник, пускай хоть мертвый послужит императору! Плох тот дипломат, который не воспользовался бы его смертью.
По порядку, один за другим, Хотек припомнил пункты своего ультиматума, легонько прищелкнул пальцами, выделяя главный. Впрочем, теперь главных было два – запрещение «Славянского комитета», подстрекающего чехов, словаков, хорватов и русинов к мятежу против Вены, и примерное наказание этого негодяя-сыщика. Судить, пожалуй, его не стоит, чтобы не привлекать внимание, но выгнать со службы, запретить проживание в столицах. Скотина! А эта мерзкая бабища, этот чугунный столб с грудями-рострами! Запереть ее в сумасшедшем доме. И сыщика туда же… Но все-таки делалось не по себе при воспоминании о припудренных синеватых пятнах на шее у Людвига. Да и кирпич… Хотелось поскорее очутиться дома, лечь в постель. Горячая ножная ванна? Тоже неплохо, Шувалов прав.
Над головой раздался короткий сдавленный вопль. Что-то тяжелое и мягкое, как мешок с песком, стукнув по передку кареты, шлепнулось оземь. Хотек вжал шею в плечи, зажмурился.
Кричал кучер.
От страшного удара – будто саблей рубанули поперек груди! – его снесло с козел, шмякнуло о передок и выбросило на мостовую; хорошо, не под колеса. Лакей, стоявший на запятках, успел спрыгнуть сам, упал, поволочился по щербатой брусчатке, в кровь обдирая локти и колени. Лошади шарахнулись, левые колеса въехали на тротуар, зацепили тумбу; затрещала ось, карета накренилась вправо. Хотека с силой швырнуло вперед и вбок. Он плечом вышиб дверцу, вывалился на землю, но как раз в этот момент лошади встали, и все обошлось более или менее благополучно.
Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Никто не спешил ему на помощь: кучер исчез, лакея тоже не было видно. Нужно было управляться самому. Он подтянул колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой: все цело. Рядом, в первом этаже, засветилось окно.
– Помогите! – крикнул Хотек.
И горло перехватило ужасом: в проясневшем небе над ним стояла белая луна, по нижнему краю жутко пересеченная идеально ровной, горизонтально черной линией, – через улицу, между домами, натянута была веревка; она и ударила кучера в грудь.
Справа, из подворотни, чавкая сапогами по раскисшему снегу, бежал человек. Ближе и ближе.
* * *
Никольский вошел в подъезд, поднялся по лестнице и позвонил в квартиру на третьем этаже. Здесь проживал Павел Авраамович Кунгурцев, корреспондент газеты «Голос»; об этом певцовские филеры узнали, разбудив дворника, после чего сочли свою миссию исполненной и разошлись по домам.
Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел сюда просить совета: Кунгурцев женат был гражданским браком на его двоюродной сестре Маше. Внимательно выслушав про казус с головой из анатомички, он сказал:
– Свинья ты! Какой из тебя медик! Если мертвую плоть не уважать, живую не вылечишь.
– Пьяный был, – оправдывался Никольский.
– И где теперь эта голова?
– А черт ее знает. Жандармы прибрали.
Ясноглазая худенькая Маша неутомимо и обреченно разливала чай и жалела брата, что его выгонят из университета. Она советовала найти голову и похоронить по-человечески, на кладбище, можно и тело выкупить из анатомического театра: для этой цели она готова пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.
– Знаешь, Маша, – недовольно покривился Кунгурцев, – я закоснел в материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему – саван.
Никольский покаянно сопел.
– Балбес! – Маша хлопнула брата по лбу горячей чайной ложечкой и всхлипнула. – Не нужна мне эта шуба!
– Как угодно, – пожал плечами Кунгурцев.
Рассуждая вслух, он пытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому странному факту, что жандармский офицер, причем офицер в немалом чине, ротмистр, взялся расследовать покражу неведомо чьей мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь и голова-то, наверное, какого-нибудь бродяги без роду и племени, давным-давно спьяну замерзшего на улице или угодившего под колеса.
– Тем более надо похоронить по-человечески, – сердито сказала Маша.
– Погоди! – осененный внезапной догадкой, Кунгурцев отнял у Никольского стакан с чаем. – Ведь тебя допрашивали на квартире у этого болгарина, твоего приятеля. Так-так! А его сегодня днем привозили в Миллионную. Под стражей привозили, я сам видел… Значит, Мария, твой братец подозревается в убийстве австрийского атташе.
– Господи! – ужаснулась та. – Час от часу не легче.
– Для чего же спрашивали про голову? – засомневался Никольский.
– Голову украл? На улице бросил? Следовательно, и убить способен. Логика есть, не спорю. – Объяснение было найдено, и Кунгурцев успокоился – дальнейшая судьба непутевого родственничка его не занимала; он начал рассказывать, как днем, в Миллионной, пробовал взять интервью у начальника сыскной полиции Путилина: дал слуге рубль и беспрепятственно проник в гостиную, где сидел этот сыщик совершенно один и с глубокомысленным видом крутил косички из своих приказчицких бакенбард.
– Что же теперь с ним будет? – спросила Маша, обнимая брата за плечи.
Кунгурцев пренебрежительно махнул рукой: чепуха, мол, разберутся – и на всякий случай задвинул подальше за книги шкатулку с отложенными шестьюдесятью рублями.
– До чего мы наивны! – говорил он. – В этом сыщике нам хочется видеть не иначе, как русского Лекока. Нам Лекока подавай! А у Лекока-то физиономия топором рублена, и тупым топором. Чего он дался нашему брату? Ишь нашли загадочную фигуру. Не понимаю: что о нем писать? Вот недавно совершил Геркулесов подвиг, изловил какого-то отставного солдата, который подделывал жетоны простонародных бань и получал по ним чужие рубахи. Разве это сюжет? Ну, видать, ходил по баням, терся, голый, между мужиками. Ну, изловил. А мы уж и кричим: Лекок! Лекок! В Европе бы померли со смеху. Тут, мне кажется, дело в чем…
Маша принесла свою старую шубку – показать, что она еще вполне хороша, и Кунгурцев, не переставая говорить, поскреб ногтем протертые до кожи обшлага, сунул палец в одну дыру, в другую.
– Дело вот в чем, – продолжал он. – Русские грабители и убийцы – это люди совершенно заурядные, и ловить их может лишь такой же человек. Подобное излечивается подобным, клин клином вышибают. Вот где собака зарыта! Путилин – воплощение посредственности, и в этом секрет его успехов. Да и успехи, надо сказать, весьма относительные. Однажды жандармы приказали ему выследить бежавшего из тюрьмы студента-радикала. И что вы думаете? Не вышло. Да-с! Потому что беглец оказался человек с фантазией, в университете кончил… В другой раз поручили разведать пути, по которым Герцен переправляет в Петербург лондонские издания. И опять ничего не нашел. Почему? Думаешь, Машенька, у него есть какие-то политические убеждения, принципы? Ни черта у него нет и быть не может при этакой-то роже. Просто для этих дел нужно воображение, развитой ум. Образованность, на худой конец…
– Если будешь в газету писать про убийство, – перебила Маша, – Петеньку помяни, что он хорошей нравственности и товарищи его уважают.
– Как же, – усмехнулся Кунгурцев, – писать! Уже в редакцию подполковник Зейдлиц приезжал, с Фонтанки. Предупредил, чтоб ни слова. Порядок, дескать, пострадает. Тьфу! Народ на всех углах языки чешет, а писать нельзя. Ни-ни! Порядок! Удостоился я как-то чести побывать у графа Шувалова в кабинете. Не поверишь, Машенька! У него в кабинете трое часов, и все показывают разное время…
Представ перед Путилиным, Кунгурцев с ходу оглушил его вопросами: не замешаны ли в убийстве фон Аренсберга революционеры, карбонарии, панслависты, женевские эмигранты, агенты польского Жонда? Или, может быть, недавние маневры, строительство новых броненосцев, перевооружение армии? Предполагает ли господин Путилин возможность политической провокации со стороны Стамбула? А самоубийство? Полностью ли исключен такой вариант?
– Другие корреспонденты смаковали бы подробности преступления, – говорил Кунгурцев. – Хлебом не корми, дай расписать окровавленные простыни. Но меня занимают причины событий… И знаете, что он мне ответил? Спросил, сколько денег я дал лакею у входа. Я сказал, что десять рублей.
– Десять рублей! – ахнула Маша. – А сперва говорил – рубль.
– Да рубль, рубль! – успокоил ее Кунгурцез. – Нарочно так сказал. Глядите, мол, на какие расходы иду, чтобы с вами побеседовать. А он мне: «Не врите. Рубль вы ему дали, не больше, а могли бы и двугривенным обойтись…» И весь разговор! Вот его какие проблемы интересуют. Лекок!
