Однако ни с кем в этот день Наташе поговорить о том важном, что сообщил ей Василий, так и не удалось. Отца она пугать не хотела. Граф, как оказалось, до ночи уехал в соседний уезд. Тайный советник дома также отсутствовал, и ленивый дворецкий только незнающе поджал губы. К доктору же было бесполезно. Пятница – день произведения операций…
А как вернулась домой, так сразу начали беспокоить с именинными распоряжениями. И уже к вечеру, порядком ото всего устав, она решила отложить все объяснения на завтра. А вообще ей, конечно, прежде всего хотелось посоветоваться с графом. Как-никак вокруг его персоны все закрутилось…
* * *
Антон Иванович стоял перед отчитывающей его Феофаной Ивановной. Вид у него был не то чтобы как у побитой собаки, а как у собаки, которую, безусловно, побили, и не раз за последнее время, но гонору в ней еще осталось ровно настолько, чтобы скалить не слишком убедительно зубы. А может, даже и цапнуть разок. Сейчас ему очень хотелось цапнуть свою престарелую родственницу, так как та говорила ему малоприятные вещи:
– Что же это, батенька, такое! – потрясала какой-то бумажкой старушка. – Приехали ничего не сказамши, живете, а я ничего и не знаю!
Антон Иванович следил кислым взором за порханием бумажки и пока не очень понимал, о чем идет речь. Старушка следующей фразой все объяснила:
– Отчет это, батенька, управляющего вашего. Написано тут – нет уж, слушайте теперь! – прикрикнула она на родственничка, сделавшего движение, которое явственно указывало на его сильное желание сбежать. – Пишет Иннокентий Саввич, что хозяйство полностью пришло в упадок, цитирую: «По причине постоянных требований барина в наличных средствах».
– Я же прекрасно помню, – все больше распалялась Феофана, – что имение при Женечке, сестре моей, царство ей небесное, тыщь двенадцать годовых исправно приносило. И на хозяйство безбедное, и на выезды, и на платье – на все хватало. Никогда жалоб на бедность не было. Ждала я, батенька, три года. Чего это, думаю, от зятя после Женечкиной смерти и вестей никаких нет, слухи только, да ой какие слухи-то! Помолчите! – опять прикрикнула старушка.
Заглянувшая зачем-то в гостиную Дуняша перекрестилась и аккуратненько прикрыла двери. Такой барыню она последний раз года два назад видела. Тогда выяснилось, что вся зимняя засолка огурцов и капусты попортилась из-за небрежности кухарки.
– Ты, батенька мой, как только приехал, уж такой жалкий был, что и говорить с тобой страшно было. Ну а сейчас покруглел, погулял, – тетушка цепко пробежалась глазами по действительно слегка залоснившемуся лицу Антона Ивановича. – Глаз вот только у тебя беспокойный, дерганый.
И Феофана немного пожевала губами, как бы поутихнув.
Антон Иванович сделал слабый жест рукой, мол, дайте слово сказать. Но старушка, не обратив на это внимание, уже более спокойно продолжала:
– Порасспрашивала я в письмах Иннокентия Саввича, да со слухами сопоставила. Играешь, батюшка. Считай, все уже в карты проиграл. Имение заложено. Душу свою не заложил ли?
Антон Иванович вздрогнул всем телом. Мысли его вскипели в ставшей очень тесной голове и проступили жарким потом на лбу и ладонях. «Душу, тушу, трушу…» – некстати тоненько зазвенело у уха…
– Вижу, родственничек, все вижу… Итак, слушай мое решение. Поменяю я свое завещание. Что в том было, тоже не скажу, но в этом тебе копейки оставлю. Год срока даю. Исправляйся как хочешь. Увижу, что честным человеком становишься, – помогу по-родственному. Продолжишь греховничать – живи как знаешь. Не будет тебе моей помощи, и денег моих тебе не видать. Все! Иди. Постой… Какие у тебя здесь-то дела? Играть вряд ли играешь. Обчество тут у нас не такое. Чем занимаешься-то?
Бедный Антон Иванович, которому наконец-то предоставили слово, уже и не рад был. Ведь ответить на такой вопрос он ну никак не мог. Поэтому он начал бормотать что-то весьма жалостливое о том, что хлопочет по просьбе больного друга, лежащего в постели. Дела, с которых ему, может, какая денежка даже перепадет.
– И знаете, Феофана Ивановна, напрасно вы так на меня… Да, грешен безмерно, все горе свое забыть хотел, но опомнился! Знаете ли, вот потому, что опомнился, и к вам приехал. Подальше от карт, от соблазнов, с чистыми людьми побыть, душу подлечить. И с долгами уже начал расплачиваться. Что же Иннокентий Саввич эту кляузу вам прислал, а то, что перед поездкой две тысячи в счет выплаты долгов положено было, не написал?
И был Антон Иванович при этом настолько откровенно и непритворно жалок, как мокрая больная птица, что Феофана, выслушав это все, сначала аж плюнула, а потом вздохнула:
– Довольно, Антон Иванович, идите и подумайте над моими словами. Не со зла говорю. Погибнете же, жалкая вы душа!.. Напишу я Иннокентию Саввичу. Ежели про платеж тот ты не наврал, так и быть – понаблюдаю просто за тобой. Менять ничего пока не буду. Не верю я тебе, конечно, батенька. Нечестным ты мне кажешься. Но если правда твоя, то и я по правде, по родственной, поступлю. Иди уже, Бог с тобой.
Антон Иванович неловко полуприсел-полупоклонился и боком, очень боязливо посеменил из комнаты. Феофана, наблюдающая за ним, опять тяжело вздохнула и перекрестила удаляющуюся спину…
Мысли в голове дражайшего родственника тем временем перестали кипеть, прилипнув к черепу изнутри в боязливом ожидании.
«Надо что-то делать!» – встрепенулась одна мысль.
«Надо посоветоваться…» – отвечала ей, пульсируя, вторая.
«Надо спешить…» – подсказала самая храбрая из них…
– Постой! – вдруг окликнула Феофана.
Антон Иванович обернулся с мукой на лице.
– Завтра именины у княжны Красковой, мы все званы. Поедешь ли? – Тетушка спросила это тоном, который явственно говорил, что только воспитание заставляет ее интересоваться желаниями родственника.
– Я, если позволите, Феофана Ивановна, дома останусь, – пробормотал старичок, ошалевая от радости, что такой счастливый случай подворачивается опять навестить ненавистный тетушкин подвал. – Я не любитель обществ, а общество не любитель меня, – и робко переспросил: – Позволите?
– Ступай, батюшка, как хочешь!
И Антон Иванович наконец-то окончательно удалился.
В гостиной он внезапно кинулся к шкафчику и принялся лихорадочно открывать один за другим ящики, глубоко просовывая дрожащие, шарящие ручки в их глубину. Мысли его были подобны этим лихорадочным и странным поискам.
«Граф, граф, граф! Нам времени не оставляете. Как же мне еще-то. Вот этот ящичек – может, на поверхности?» – Антон Иванович принялся судорожно дергать за нечто, зацепившее его рукав. Дергать отчаянно, то и дело озираясь и мелко дрожа. Наконец это нечто поддалось. Антон Иванович, уже сам дернувшись всем телом, вытащил руку, в которой покоился большой гвоздь. Не этого, видимо, ожидал бедный родственник. Отшвырнув гвоздь, он, слабо поскуливая, кинулся к часам. Прислонившись к ним ухом, начал медленно ощупывать, рассматривая старое дерево. Со стороны это выглядело как самое нежное объятие, как будто вместо часов в руках его была, допустим, Дуняша. Вдруг Антон Иванович будто опомнился и отскочил к столу – в гостиную входил граф.
– Что это вы, Антон Иванович, так запыхались? Все бегаете? Полежали бы, отдохнули. Или не лежится? – Граф зевнул и, достав кисет с табаком, принялся набивать папироску. Кисет был хорош: бордового шелка с искусной вышивкой золотом перекрещенных шпаги и пистолета.
– Да, граф, не лежится, – Антон Иванович приковался взглядом к манипуляциям Сашиных пальцев.
– Я смотрю, кисет вам мой понравился? Только на днях доставили, специальный заказ. И для листового табака отделение, и вот, смотрите, для нюхательного. Граф покрутил кисет с разных сторон, чтобы явно из-за чего-то волновавшемуся родственнику было удобней его рассмотреть.
– Не позволите ли и мне табачку вашего? – Благодарственно кланяясь, Антон Иванович взял щепотку из нюхательного отделения и благоговейно, почти спокойно запихал ее в нос. Мгновение спустя, чихая и кашляя, но уже как-то даже весело, он удалился к себе…
* * *
Заснуть в эту ночь Наташе не удавалось долго, хотя завтра предстояло празднование именин и надо было выглядеть хорошо и радостно. Она смотрела на свечу и думала, думала. О том, как с появлением графа изменилась ее жизнь. О том, что душа ее обнаружила какие-то совершенно новые чувства, исподволь, потихоньку начавшие изменять ее представления о самой себе и об окружающем. Загадочные и какие-то очень взрослые происшествия открывали ей наличие другого, бесконечно интересного и, может быть, даже опасного мира. Она улыбнулась, поняв, что эта новая жизнь ей очень нравится и она готова встретить все ее чудеса и испытания, доброту и жестокость, продолжение и завершение. Прошептав: «Господи, веди меня!» – Наташа уже покойно заснула.
Была ли бы она так покойна сейчас, если б на мгновение смогло ей приоткрыться ближайшее будущее? Если бы знала она, что этот другой, бесконечно интересный и, безусловно, чуточку опасный мир состоит из таких чувств, поступков и событий, с которыми не приходилось еще сталкиваться ее открытой веселой душе. И что они зачастую вовсе не поддерживают гармонию существования человека, а, совсем наоборот, стремятся разрушить ее. И что так часто эта цель бывает достигнута…
