— Поверьте, у меня нет ни причин, ни желания сомневаться в порядочности ваших людей. Но уверен, вы согласитесь, что мы не вправе позволить себе упустить из виду любую возможность, сколь бы невероятна или неприемлема она ни была.
В конце концов начальник дворцовой стражи кивнул, выражая неохотное согласие.
И на этом мы расстались.
— Ну и зрелище! — сказал Хети, раздувая щеки. — Это место напоминает мне школу с особенно жестокими порядками. Там всегда есть большие мальчики и маленькие мальчики. Всегда есть те, кто использует кулаки, и те, кто использует мозги. Есть деспоты, воины, дипломаты, слуги. И всегда найдется какой-нибудь странный ребенок, где-нибудь в сторонке, который мучает несчастных животных, медленно доводя их до смерти… Так вот это Эйе, — заключил он.
Мимо нас проплывали залитые лунным светом берега; мы двигались по каналу к Великой Реке. Прежде чем заговорить, я какое-то время наблюдал, как черная вода исчезает под килем.
— Ты разглядел знаки на обратной стороне крышки? В особенности черный круг? Это какой-то язык…
Хети покачал головой.
— Я заметил, что у того, кто это сделал, нездоровое воображение и тяга к крови и потрохам, — отозвался он.
— Однако он образован, обладает определенными умениями и почти наверняка принадлежит к элите. Его одержимость кровью и внутренностями, как ты говоришь, вызвана тем, что они имеют для него какое-то особое значение. Они существуют скорее как символы, чем сами по себе.
— Скажи это той девушке без лица, или тому парню с раздробленными костями, или новой таинственной жертве, лишившейся головы, — ответил Хети вполне здраво.
— Это не то же самое. И еще — правы ли мы, предполагая, что во всех случаях имеем дело с одним и тем же человеком?
— Ну, нам стоит только поразмыслить над взаимосвязями, выбором времени и почерком преступлений.
— Я уже думал. Да, приемы одни и те же. И та же одержимость разложением и разрушением… И еще… во всех этих случаях я ощущаю любовь к красоте и совершенству. И даже почти печаль. Нечто вроде гротескной жалости к жертвам.
Хети взглянул на меня так, словно я сошел с ума.
— Когда ты говоришь такие вещи, я рад, что нас никто не слышит. Какая печаль может быть в том, чтобы срезать прекрасной девушке лицо? Я здесь вижу только кошмарную, извращенную жестокость. И кроме того, чем это нам поможет?
Какое-то время мы сидели молча. Свернувшийся возле моих ног Тот глазел на луну. Хети, конечно же, прав. То, с чем мы столкнулись, было, скорее всего, просто безумием. Не придумываю ли я закономерности там, где их, возможно, нет? И тем не менее я чувствовал нечто. За всеми этими убийствами и жестокостью, за угрозой уничтожения святынь и разрушения крылось нечто более глубокое и темное: нечто наподобие поиска или видения. Но если мы правы и за все эти происшествия нес ответственность один и тот же человек, тогда вставал более серьезный вопрос: зачем? Зачем он это делает?
— А еще я думаю, что тот, кто это сделал, хочет показать нам, что он принадлежит к узкому кругу, чтобы еще больше усилить свою угрозу. То есть, фактически, игра состоит отчасти и в том, чтобы мы почувствовали, что он за нами наблюдает, — продолжал Хети.
И когда он это произнес, я внезапно понял, что у всех этих подарков и смертей есть еще один общий элемент.
Рахотеп, Расследователь тайн.
Мы как раз приблизились к причалу, так что вместо того, чтобы поделиться с Хети этой странной мыслью, я решил дать ей время отлежаться у меня в голове. Она казалась слишком глупой и тщеславной, чтобы высказывать ее вслух.
Распрощавшись с Хети, я отправился домой по опустевшим улицам; Тот мягко трусил впереди. Отпустив бабуина к его подстилке, я вошел в темный дом. Царившая в нем тишина была мне укором. Иногда я чувствую себя не на месте в этом доме, принадлежащем молодым женщинам, старикам и детям. Перед тем, как пойти спать, я немного посидел на кухне при свете масляной лампы, оставленной Танеферет к моему возвращению — налил себе большой кубок неплохого красного вина из оазиса Харга, положил на блюдо горсть сушеного инжира и миндаля.
Я сидел на скамье на своем обычном месте под статуэткой домашнего бога, который знает, что я в него не верю, и размышлял о семьях. Мне часто кажется, что все несчастья и все преступления начинаются с семьи. Взять даже нашу древнюю историю — завистливые братья убивают друг друга, разгневанные жены кастрируют мужей, оскорбленные дети мстят своим виновным или невинным родителям. Я вспомнил, что и у моих девочек нежная привязанность порой готова смениться кровожадной яростью, в одно мгновение они гладят друг друга по волосам, а в следующее — вырывают их голыми руками, по таким пустяковым причинам, что сами краснеют от стыда, признаваясь в проступках.
То же самое и с браком. У нас крепкий брак. Если я и разочаровал Танеферет тем, что не добился мирского успеха, то она хорошо скрывает свои чувства. Она говорит, что вышла за меня не из-за состояния — и сопровождает свои слова понимающей улыбкой. Но я знаю, что между нами есть недопонимание, что-то мы обходим молчанием, словно бы слова каким-то образом могут обнажить болезненную реальность. Возможно, так же обстоят дела у всех супругов, чья связь продлилась много лет, — незаметное влияние привычки и опасность домашней скуки. Даже знакомость тел друг друга, некогда столь страстно желаемых, приводит к явной тяге к неожиданной красоте кого-то неизвестного. Прелесть и позор близкого знакомства… возможно, именно этого я так хочу избежать, находя удовольствие в том волнующем чувстве, которое дает мне моя работа? Эта мысль не добавляет мне гордости. Нынче я стою на середине своего жизненного пути, и я боюсь этой срединной позиции. Почему я не могу удовлетвориться тем, что даровал мне домашний бог над моей головой?
Если так все обстоит для обычных людей вроде нас, насколько же более странно, должно быть, родиться в семье, чьи стремления всегда на виду, чью личную жизнь приходится защищать и охранять постоянно, словно некую ужасную тайну? Несмотря на все богатство и власть, дети царской фамилии и большинства семей элиты воспитываются в атмосфере, лишенной человеческого тепла. О чем они говорят за обедом? О государственных делах? О правилах поведения на торжественных пиршествах? Приходится ли им раз за разом выслушивать истории о героических деяниях деда, Аменхотепа Великолепного, на которого, как они прекрасно понимают, они никогда не будут похожи? И если мои девочки спорят из-за того, кому из них принадлежит гребень, то каково же, когда братья и сестры начинают бороться за обладание сокровищами, властью, Обеими Землями?
Но я видел брата и сестру, которые, как казалось, вовсе не боролись друг с другом за власть. Они держались вместе и поддерживали друг друга; возможно, их связывали общие невзгоды и страдания под надзором Эйе. Их взаимная привязанность казалась совершенно искренней. Однако план Анхесенамон имел один изъян: Тутанхамон не был царем-воином. Возможно, он имел целый ряд интеллектуальных достоинств, но очевидно, царь не обладал физической мощью и неустрашимой доблестью. К несчастью, мир требует от властителей демонстрировать энергичность и мужественность на парадах, в торжественных выступлениях и в перипетиях власти. Да, можно высечь из камня героические статуи и вырезать на стенах храмов впечатляющие изображения, восславляющие подвиги Тутанхамона, его боевые походы и восстановление старых традиций и полномочий. Тут помогла бы и родословная Анхесенамон, поскольку она, хотя и была еще молода, но уже сильно напоминала свою мать, вызывая в памяти ее красоту, ее популярность, ее независимость мышления. И этим вечером Анхесенамон выказала замечательную стойкость, противостоя Эйе. Но факт оставался фактом: в самом сердце великой драмы государственной власти таился изъян — Образ Живого бога был умным, но испуганным и физически не очень годившимся для героических деяний молодым человеком, что делало уязвимым и его самого, и царицу. И тот, кто мучил царя, насылая на него страхи, понимал это.
Танеферет стояла в темном дверном проеме, наблюдая за мной. Я подвинулся, давая ей место. Она села рядом, взяла с блюда орешек и принялась его покусывать.
— Настанет ли когда-нибудь ночь, когда я буду знать наверняка, что никто не постучит в дверь и не потребует от тебя идти с ними?
Я обнял ее одной рукой и притянул к себе, но не этого она от меня хотела.
— Никогда, — промолвила она. — Этого не будет никогда.
Ни одно слово не пришло ко мне на помощь, чтобы исправить положение.
— Пожалуй, я привыкла к этому. Я принимаю это. Знаю, это твоя работа. Но порой — как сегодня вечером, когда мы празднуем, — я хочу, чтобы ты был здесь, и хочу знать, что ты не уйдешь. И это невозможно. Потому что преступления, жестокости и кровопролитие творятся людьми постоянно, и у тебя всегда будет новая работа. И всегда к нам будут стучать в дверь по ночам.
