Как только мы пришли в себя, я выглянула в окно и увидела причину переполоха — пушечное ядро. Теперь оно смирно лежало на булыжной мостовой, успев взыскать с нас ужасную дань. Рядом лежал один из наших кавалеристов. Его бедро и живот его несчастной лошади были разорваны почти напополам; кровь, кости и плоть лошади и человека смешались, и невозможно было различить, где чья.
Одна лишь милость была дарована им: похоже, оба они умерли мгновенно. В открытых глазах и на спокойном лице молодого солдата читалась напряженность, но не видно было ни следа изумления или страха. Он по-прежнему сжимал в руке поводья. Большая, красивая голова коня была приподнята; удила до сих пор оставались во рту; глаза были ясными и умными. Одно из передних копыт было занесено для следующего шага. Если бы не ужасные зияющие раны, оба они, и конь и всадник, могли бы послужить прекрасным образцом молодости и силы.
Я хотела быть сильной и храброй — ради остальных, — но теперь я опустила голову. Я больше не могла. Так я и проделала остаток пути до Кастель дель Ово. Всю дорогу меня преследовал образ молодого кавалериста и его коня. По правде говоря, он до сих пор меня преследует.
Я выросла в Неаполе, но у меня никогда не было повода посетить эту крепость, названную в честь мифического подземного яйца. Она не подходила для визитов принцесс. Это было огромное каменное сооружение, сужающееся от основания к верхушке, а из обстановки в нем имелась лишь военная техника. Эта крепость служила часовым и первым рубежом обороны против врагов, которые попытались бы вторгнуться с моря, а также последним убежищем от тех врагов, которые пришли по суше. Здесь пахло сыростью, а истертые, неровные кирпичные ступени были скользкими от плесени.
Я не пожелала оставаться в более безопасных помещениях внизу и поднялась на вершину, где несли дозор часовые. На каждой башне стояло по нескольку орудий, готовых стрелять по городу, и рядом с ними были грудами свалены чугунные ядра. Все, кто добрался сюда в повозках, — включая тех родственников, которые опередили нас или, наоборот, прибыли позже, — были глубоко потрясены, не только из-за позора вынужденного отступления, но из-за страданий, свидетелями которых мы стали. Я была не в силах ожидать спасения, сидя и горюя вместе с донной Эсмеральдой. Вместо этого я пыталась отвлечься, глядя на море и выискивая корабль, который должен был увезти нас.
Но корабля не было. Так прошло несколько часов. Я безостановочно расхаживала по старым кирпичам плоской крыши, а время от времени снизу появлялся Альфонсо и спрашивал, не показался ли корабль.
«Нет», — каждый раз отвечала я ему, и он возвращался вниз, туда, где король обсуждал со своим полководцем дальнейшую стратегию. Я смотрела на запад, не желая глядеть на разорение города, и следила за тем, как солнце все ниже и ниже клонится к горизонту.
Когда Альфонсо в очередной раз осведомился про корабль, я решительно спросила:
— Куда мы направляемся?
Альфонсо наклонился и зашептал мне на ухо, словно сообщал государственную тайну, которую не следовало слышать солдатам, — хотя мне его ответ показался настолько ожидаемым и очевидным, что, по моему мнению, он с тем же успехом мог бы прокричать об этом во все горло:
— На Сицилию. Говорят, что тамошний король предоставил отцу убежище в Мессине.
Я ответила коротким кивком.
Вскоре стемнело, и я спустилась вниз повидаться с семьей. Из-за этой задержки все мы нервничали и беспокоились: действительно ли генерал сдержал слово? Действительно ли корабль идет сюда? Но когда окончательно стемнело, раздался возглас одного из часовых.
Мы поспешили к кораблю — без этикета, без изящества, без фанфар. Корабль был маленьким и быстроходным, построенным ради скорости, а не ради удобства. Из соображений безопасности над ним было поднято желто-красное испанское знамя, а не цвета Неаполя.
Несмотря на призывы донны Эсмеральды спуститься вниз, я стояла на палубе, пока мы не вышли из гавани Сан-та-Лючии. Хотя уже настала ночь, город был озарен пламенем пожарищ, а ядра прочерчивали небо подобно вспышкам молний, позволяя разглядеть местность вокруг: арсенал и церковь Санта Кьяра, в которой короновался отец, были объяты пламенем; Поджо Реале, великолепный дворец, построенный отцом еще в бытность его герцогом, был почти полностью уничтожен. Я с облегчением увидела, что кафедральный собор уцелел — во всяком случае, пока.
Что же до Кастель Нуово, то он горел ярче всех. Мне невольно подумалось: как отреагировали люди, обнаружив музей Ферранте?
Я долго стояла на палубе, прислушиваясь к плеску волн, а Неаполь постепенно исчезал вдали, словно сверкающий, ярко-алый драгоценный камень.
ВЕСНА — ЛЕТО 1495 ГОДА
Глава 8
Мы плыли на юг по теплым водам Тирренского моря и через несколько дней прибыли в Мессину, которую греки некогда именовали Занкле — «серп» — из-за ее гавани в форме полумесяца. Я обрадовалась, завидев землю; я не особенно хорошо переносила путешествие по морю, и мне никогда еще не приходилось так долго плыть на корабле. Первые два дня вообще стали для меня сущим несчастьем.
Сицилией последние двадцать семь лет правил король Фердинанд Арагонский, объединивший свое королевство с королевством своей жены, Изабеллы Кастильской, и стремящийся объединить всю Испанию. Помимо родства с моей семьей, у Фердинанда были серьезные причины быть любезным с Борджа. Как объяснил Джофре, еще в то время, когда его отец был кардиналом Валенсийским, Фердинанд испрашивал у Папы Сикста IV официальное дозволение на создание инквизиции: они с Изабеллой надеялись при ее помощи изгнать из своего королевства всех мавров и евреев, и крещеных и некрещеных разом.
Сикст отказал наотрез. Лишь после долгих, упорных уговоров со стороны влиятельного кардинала Родриго Борджа Папа несколько смягчился, но распорядился, чтобы деятельность инквизиции была ограничена исключительно провинцией Кастилия.
— Король Фердинанд был так признателен моему отцу за помощь, — сказал Джофре с наивностью, которая могла бы быть трогательной, если бы от нее меня не пробирал озноб, — что приложил все усилия, способствуя его избранию в Папы.
«Католический король» — так впоследствии Родриго Борджа всегда титуловал Фердинанда Испанского.
После того как мы сошли на берег и весть о нашем бегстве из Неаполя разошлась по городу, нас приветствовал испанский посол, дон Хорхе Цунига. Нам предоставили в качестве приюта виллу, которую лишь с натяжкой можно было счесть терпимой: братья-принцы делили одну спальню, Альфонсо и Джофре — вторую, а мы с Джованной и Эсмеральдой третью, и лишь Феррандино как королю была предоставлена возможность уединения.
Дон Хорхе явился к нам вечером того же дня. Он выглядел весьма эффектно в карминно-красном плаще и камзоле того же цвета, с черными вислыми усами и живой, непринужденной улыбкой. Кажется, он ожидал встретить со стороны нашей семьи теплый прием и подобострастные просьбы о помощи и уж явно не ожидал того, что получил.
— Ваши высочества, — произнес он, низко поклонившись нам всем и изящно взмахнув бархатной шляпой с пером. — Я глубоко огорчился, узнав об обстоятельствах, которыми сопровождалось ваше путешествие на наш прекрасный остров. — Он сделал паузу. — Наши агенты сообщили нам о мятеже баронов. Мы предположили, что им придали смелости события в Капуе.
Капуя лежала в глубине полуострова, немного севернее Неаполя.
— Граждане Капуи были настолько устрашены численностью армии Карла, что открыли ворота и впустили французов без боя. — Дон Хорхе снова сделал паузу. — Его величество король Фердинанд приветствует вас и готов оказать вам любую помощь, какая потребуется.
Феррандино сидел в центре, на почетном месте, а остальные родственники стояли вокруг, подчеркивая его статус. Однако дон Хорхе упустил это из виду, и дядя Федерико сердито рыкнул на него:
— Не называйте больше Феррандино его высочеством. Он — король Неаполя Ферранте Второй.
Дон Хорхе растерянно моргнул и начал было:
— Но король Альфонсо…— Затем, будучи все-таки опытным дипломатом, он почувствовал исходящее от нас неодобрение и поклонился снова, на этот раз адресуя поклон Феррандино. — Ваше величество, я смиренно прошу у вас прощения.
— Прощаю, — произнес Феррандино.
Как и все мы, он был измучен, но все же являл собою живое воплощение властности. Однако никакая царственность не могла стереть ни морщин с его лба, ни отчаяния из глаз. Он по-прежнему плохо ел, невзирая на все уговоры Джованны, и его скулы пугающе резко выпирали из-под кожи.
— Я не знаю, под каким предлогом мой отец прибыл сюда, в Мессину. Могу лишь предположить, что он не слишком распространялся об обстоятельствах своего отъезда. Я также уверен, что вы — человек благоразумный и вам можно доверить правду.
— Конечно! — тут же откликнулся посол.
