— Да, понимаю. С таким не уживешься. — Я засмеялся. — И ваша дочь такая?
— Вовсе нет. Она кроткая, как ягненок. А он был как…
— Как орел. — Я учтиво напомнил, что ей следует именовать его «отец Августин».
Интересно, часто ли он думал о ней все эти годы? Если бы у меня была дочь, я бы молился за нее каждый день.
— Вы не похожи на Ав… на отца Августина.
— Не стоит труда напоминать мне об этом, уверяю вас. Я великий грешник.
— Как и я. Он не уставал меня этим попрекать.
— Наказание мира вашего, — сказал я, но сия аллюзия прошла мимо нее.
— Поверьте мне, никто из нас не совершенен. А дочь свою он тоже бранил?
— О нет! Никогда. Нельзя бранить Вавилонию, потому что она не в ответе за свои грехи. — Впервые я увидел, что глаза у нее увлажнились. — Он любил ее. Я уверена в том. У него было доброе сердце, но он его стыдился. Бедный. Бедный, а я так и не сказала ей…
— Не сказали чего?
— Что он ее отец, — всхлипнула вдова. — Сначала она его боялась, а я все выжидала. Она уже начинала к нему привыкать, а он стал ей улыбаться… это так жестоко. Так жестоко.
— Да, — согласился я.
Вид ее слез убедил меня, — а это редко со мной случается, — что Иоанна никоим образом не виновата в смерти отца Августина. Слезы дались ей нелегко, они были выстраданы и свидетельствовали о глубокой скорби.
Эта влага, орошив сухую глину моих чувств, едва не подвигла меня потрепать ее по руке. Но я сдержался.
— Простите, — всхлипывая, извинялась она. — Простите меня, отец Бернар. Это все от бессонницы.
— Мне нечего вам прощать.
— Если бы я только могла больше любить его! Но это было так тяжело.
— Я знаю.
— Он бывал таким несносным! Порой мне хотелось его ударить, и когда это случилось — весь этот ужас, — у меня было чувство, что это по моей вине…
— Вы не хотите исповедоваться?
— Что? — она посмотрела на меня снизу вверх, испуганно моргая. — Нет. Нет-нет, — сказала она, быстро придя в себя. — В этом нет нужды.
— Вы уверены?
— Мне нечего скрывать, отец мой, — отрезала она. — За этим вы и приехали? Чтобы узнать, не я ли его убила?
— Чтобы узнать, кто его убил. И потому я должен узнать все до конца. Вы же умная женщина, Иоанна, вы должны понимать. Как бы вы поступили на моем месте?
Она снова посмотрела на меня, и ее враждебность исчезла. Я видел, как она сходит у нее с лица. Медленно кивнув, она открыла рот, собираясь заговорить, но ее перебил гомон возбужденных голосов. Казалось, он доносится не из соседней комнаты, а издалека. Похоже, там разгорался спор.
Встревоженные, мы с Иоанной вопросительно переглянулись и поспешили во двор узнать, что случилось.
Блаженный Августин однажды написал: «Все вещи равно существуют для слепого и для зрячего. И слепой и тот, кто имеет зрение, стоя в одном и том же месте, окружены одними формами вещей; но для одного они присутствуют, а для другого отсутствуют, но не потому, что вещи сами к одному идут, а от другого удаляются, но по причине разницы в глазах».
А я обнаружил, что сие наблюдение справедливо также и для двух зрячих. Один из них может смотреть и видеть человека ли, вещь или событие, а другой может сначала увидеть то же самое совершенно иное. Так и случилось, когда мы с вдовой вышли из дома. Мне показалось, что мои стражи, собравшись во дворе, затеяли какую-то игру, потому что они были веселы и вели себя непринужденно. Они спешились и пустили по рукам бурдюк с вином. Иоанна, наоборот, увидела отряд вооруженных солдат, угрожающих ее дорогой подруге Алкее. Я догадался об этом по тому, как она стиснула мне руку и спросила: «Что они делают?» — срывающимся от страха голосом.
— Делают? — переспросил я. — Вы о чем?
— Вон те мужчины!
— Они меня охраняют.
— Они напали на нее!
— Вы так думаете? — Взглянув туда снова, я увидел пожилую женщину, пытавшуюся отнять меч у одного из солдат, который с успехом уворачивался от ее рук. Другой солдат схватил ее сзади, а потом рухнул на землю с гримасой притворной боли, под громкий смех товарищей, когда она, обернувшись, слабо шлепнула его по запястью. — Мне кажется, это она на них напала.
Тем не менее я подошел и поинтересовался причиной веселья.
— О, отец Бернар, она говорит, чтобы мы убирались! — Подобное требование было, очевидно, воспринято людьми ратной профессии как очень смешная шутка, как нечто недостойное внимания. — Я ответил ей, что мы подчиняемся только приказам сенешаля!
— Это Алкея, — пробормотал отец Поль, вышедший следом. — Алкея, в чем дело? Эти люди приехали со мной.
— Отец мой, добро пожаловать. Им мы тоже рады. Но они испугали Вавилонию. Она спряталась на горе. Она не спустится, пока они не уедут.
— Но ведь уже поздно! — воскликнула Иоанна. — Она должна спуститься.
— Она не спустится, — повторила старуха.
Взглянув на нее, я с удивлением отметил, что в ее манере нет ни вызова, ни властности; ее лицо имело покойное выражение, а голос, хотя и по-стариковски хриплый, казалось, тепло потрескивает, словно огонь в очаге. У нее были ярко-голубые глаза, что редкость в этих местах, и невинный, как у младенца, взгляд.
— Вы высокий мужчина, отец мой, — сказала она. — Я никогда не видела таких высоких монахов.
— А вы маленькая женщина. — Я вынужден был отвечать в том же ребяческом духе. — Хотя я встречал и поменьше.
— Это отец Бернар Пейр из Пруя, — вмешался священник. — Ты должна проявлять почтение, Алкея, ибо он инквизитор еретических заблуждений, большой человек.
— Это заметно по размерам его свиты. — Я уверен, что Алкея и не думала иронизировать; тон ее был вежлив и серьезен. — Добро пожаловать, отец Бернар. Для нас это великая честь. — И она низко поклонилась.
— Иоанна говорит, что вы умеете читать, — сказал я в ответ, ибо мне было любопытно, чрезвычайно любопытно, что она читает. — Я видел одну из ваших книг, труд аббатисы Хильдегард.
Лицо Алкеи прояснилось.
— Ах! — воскликнула она. — Духоподъемное чтение!
— Воистину так.
— Какая мудрость! Какое самоотречение! Какой образец женской добродетели! Отец Бернар, вы читали эту книгу?
— Несколько раз.
— Я читала ее много раз. Я читала ее подругам.
— А другие книги? Мне бы хотелось взглянуть на них. Не могли бы вы показать их мне?
— Конечно! С радостью! Идемте, они в доме.
— Подождите. — Это говорила Иоанна. Она пристально наблюдала за нами; поймав ее взгляд, я догадался, что отец Августин тоже, вероятно, проявлял интерес к чтению Алкеи, но сейчас ее волновала только дочь. — А как же Вавилония? Она боится спуститься с горы. Она не может оставаться там, отец мой, скоро стемнеет.
— Не беспокойтесь, я их отошлю.
Мои стражи, однако, и не думали двигаться с места. У них был приказ не покидать меня, и они твердо его исполняли. Никакие слова не помогали мне их переубедить.
— Если мы ослушаемся сенешаля, он с нас шкуру спустит, — утверждали они, хоть это было и неправдой: на моей памяти, Роже Дескалькан еще ни с кого не спускал шкуры.
В конце концов они согласились очистить двор, оставив одного солдата у дверей дома, в то время как остальные обороняли ворота — почти непригодные для обороны. И этим я и должен был довольствоваться.
— Если ваша дочь все еще боится, — обратился я к Иоанне, — то мы все уедем. Но я надеюсь, что она вернется, ибо мне очень хочется ее увидеть.
Я полагал, что этими словами я выразил свои добрые намерения. Что еще я мог сделать? Но вдова, казалось, ожидает большего — и в самом деле, она смотрела на меня с выражением столь страстной мольбы, что мне стало неловко. Я оставил ее и пошел в дом, где Алкея вынимала книги из сундука своей подруги.
Она взяла их бережно, с благоговением, и передала их мне в руки, словно мать, отдающая своего новорожденного младенца в руки священника, который собирается его окрестить.
Она вся сияла любовью и гордостью.
Книг было две: трактат святого Бернарда Клервоского «О любви к Богу» и трактат Пьера Жана Олье о бедности. Оба были переведены на местное наречие, а труд святого Бернарда, при всей его древности, сохранил очень красивый переплет. Вы конечно же читали эту книгу, и в вас вселяли радость эти благородные слова вступления: «Вы желаете, чтобы я открыл вам, зачем и как нужно любить Бога. Мой ответ таков, что Бог Сам и есть та причина, по которой нужно любить Его». Есть ли где-либо, кроме как в самом Священном Писании, более простые, более глубокие и более возвышенные слова? Однако труд Олье написан в совершенно ином духе. Этот суровый францисканец утверждает, что взялся за перо, потому что «коварный старый аспид (под которым он разумеет дьявола) тщится, как и прежде, возмутить бурю против евангелической бедности». Он проклинает «неких лжеверующих, облеченных властию учить и проповедовать», а именно — доминиканцев вроде меня, и клеймит их как отступников от правила суровой бедности, соблюдение которого он полагает пропуском в рай. Может быть, вы не знакомы с книгами и памфлетами сего мужа?
