Тут Прошкин, имевший обширный следственный опыт, хоть и испытывал пиетет перед ученостью Субботского, запротестовал, считая изложенные в двух разрозненных эпизодах факты недостаточными для идентификации их участников как одного и того же странника. Ведь сам же Субботский сказал, что шифр в манускрипте был широко известным в средневековой Европе. Кто угодно мог им воспользоваться! Его горячо поддержал Баев, который, со своей стороны, вообще усомнился в существовании документов, основываясь на которых фон Штерн построил эту хлипкую теорию.
— Сомнительно, чтобы в начале четырнадцатого века изготовили такой объект, — идеи о круглой Земле не были особенно популярны в Европе времен треченто, а система широт и долгот, формирующих меридиональную сетку, вообще сложилась сравнительно недавно, чуть более двухсот лет назад. Если эти упомянутые вами документы действительно существовали, что помешало моему уважаемому дедушке опубликовать их для открытого научного обсуждения? Многие авторитетные ученые могли бы предоставить имеющиеся у них материалы, близкие к этой теме, — резонно отметил Александр Дмитриевич. — К чему такие героические усилия, предпринимаемые в гордом одиночестве? К чему такая таинственность? — спросил Баев и тут же лукаво добавил: — Прошкин, давайте поспорим на килограмм халвы, что Алексей Михайлович сейчас поведает нам третий эпизод, где при помощи этого медальона энтузиасты непременно будут искать клад!
Субботский насупился:
— Вы, Александр Дмитриевич, просто уже слышали эту историю или от самого Александра Августовича, или от вашего папы…
— Не скрою, слышал, — пожал плечами Баев, — только от профессора Меркаева. Надеюсь, его авторитетность в вопросах сравнительного востоковедения вы оспаривать не будете? Так вот, он дедушкины географические концепции называет не иначе как научным волюнтаризмом, а теорию об «источнике, дарующем бессмертие», или, как вы лично предпочитаете вольно перелагать это словосочетание с санскрита, «сокровище бессмертной силы», так и вообще приводит в качестве домашнего анекдота! А еще мне — как, надеюсь, и вам — известно, что наиболее раннюю географическую карту местности, известной как Московия, изготовил Антоний Вид[17] не ранее чем в 1542 году. Да и то картой ее назвать — преувеличение, скорее, рисунок местности с животными, деревьями и какими-то тропками… Говорить о существовании некоей применимой сегодня карты, изготовленной в начале или даже в середине четырнадцатого века, — допущение слишком вольное, чтобы считать его научным!
— Конечно, господин Меркаев известен в научном мире Европы. Но авторитет его здесь, у нас, далеко не бесспорен! — ощетинился Субботский. — Он не марксист, даже не сторонник научного материализма! И вообще, он еще в двадцатом году под каким-то предлогом уехал в Прагу, а теперь, поговаривают, в Геттингене буржуазную науку антропологию преподает… Я удивляюсь, где вы могли от него непосредственно что-то слышать!
— Для науки нет ни границ, ни национальностей! — упорствовал Баев.
Опасаясь, что научная дискуссия примет необратимый характер и перерастет в вульгарное рукоприкладство, Прошкин, соблюдая нейтралитет, попросил Субботского сварить всем кофе, поскольку у Леши это, конечно же, получается куда лучше, чем у него самого.
Прошкин сам по себе не был способен на осознанную подлость с далеко идущими последствиями. Он даже не был опытным интриганом и всегда сокрушался, когда приходилось врать в интересах дела. Поэтому все, что произошло далее в течение этого знаменательного вечера, можно объяснить только вмешательством Провидения.
Когда Леша возвращался в гостиную, вытянув перед собой руку с дымящимся в турке кофе, Прошкин, без всякого сознательного умысла, незаметно подвинул ногой ковровую дорожку на полу (эту дорожку отжалел ему завхоз Управления Виктор Агеевич, еще в прошлом году). На дорожке образовалась небольшая складка, за которую Субботский зацепился мыском и, конечно же, потерял равновесие. Турка покачнулась, скользнула, перевернувшись на длинной ручке, ее содержимое густой ароматной волной выплеснулось прямо на плечо Баева, огромным пятном расплывшись по сшитой на заказ гимнастерке…
— Ой, простите, я не нарочно… — сконфузился Субботский.
— Да где вам нарочно хоть что-то сделать, — зло проговорил Баев, стремительно стягивая гимнастерку, чтобы избежать ожога, потер плечо и обратился к Прошкину: — Мыло у вас, Николай Павлович, по крайней мере, гигиеническое есть?
Прошкин кивнул; мыло у него было хозяйственное, но целям гигиены отвечало вполне.
— А утюг?
Прошкин снова кивнул: утюг с углями можно было попросить у соседки. Он, как чуткий товарищ, хотел даже предложить Баеву свою футболку или домашний халат Субботского, но рассудил, что брезгливый Саша все равно откажется, и повел полуголого Баева на кухню — стирать гимнастерку.
Баев без энтузиазма повозил размокшим куском мыла по заброшенной в раковину одежке, похлопал водой, натянул гимнастерку, как была, — мокрую и перепачканную и, оставив открытой громко журчащую воду, решительно потащил Прошкина на веранду, вроде бы курить, и даже угостил его тонкой заграничной сигаретой.
— Я вас, Николай Павлович, пришел о некотором содействии попросить, совершенно не обременительном… Вы человек в прошлом военный и меня поймете. Личное оружие — это такая вещь, можно даже сказать — интимная. А у меня теперь будет невольный сосед… Мне очень не хотелось бы, чтобы посторонние люди глазели на наградное оружие мое, а тем более отца! И я вынужден вас попросить какое-то время хранить две наши сабли, — Баев извлек из-под лавочки на веранде продолговатый сверток и подвинул его к Прошкину, — но так, знаете… аккуратно, чтобы они не бросались в глаза… Чтобы разыскать их было сложно…
— Где это, например? — недоумевал Прошкин.
— Я даже знать этого не желаю! — категорично мотнул головой Баев.
Прошкин уже собрался спросить, как долго продлится «какое-то время», но Баев, не дав ему заговорить, продолжал:
— А поскольку в людское бескорыстие я давно не верю, то… — в руках Прошкина сама собой оказалась приятно тяжелая канцелярская папка, — я думаю, это по вашей части — из папиных записей. Кое-что о магии… Магии в быту, — Баев демонически рассмеялся и щелчком отбросил окурок за веранду. Тревожный алый огонек, рассыпая искры, перечеркнул влажно-черное ночное небо, как комета — предвестница горестей и бедствий.
Прошкин снова ощутил укол незнакомого знания, время от времени всплывавшего в его мозгу, — знания слишком расплывчатого, чтобы облечься в слова, — и тихо поинтересовался:
— Вы, Александр Дмитриевич, уезжать не планируете?
— Так я ведь уже уехал… — Баев сделал безнадежный актерский жест рукой, обводя окрестности, и грустно вздохнул: — И вот я здесь.
— Нет, — Прошкин настаивал, — я имел в виду действительно далеко. Куда-нибудь за море… Феофану сон снился, что вам следовало бы это сделать…
— Феофану о своей душе пора бы заботиться, а не сны смотреть, переев скоромного на ночь, — усмехнулся Баев. — Что мне там делать? Я себя повсеместно лишней картой в колоде чувствую… Непарной…
Скромные представления о карточной колоде почему-то подсказали Прошкину, что единственная непарная карта именуется Джокером, но объявить о такой внушающей оптимизм ассоциации он не успел. В окно гостиной высунулся Субботский:
— Я еще кофе сварил! Где у тебя, Николай, хранятся чашки? Я всего одну нашел — и та треснутая!
— В кладовке, — досадливо отмахнулся Прошкин, — целый чайный сервиз в коробке стоит. От прежних хозяев остался…
— А кладовка у тебя где? — не унимался Субботский.
— Да около кухни, за стремянкой, — Прошкин понял, что Субботский сам все равно чашек не отыщет, добавил: — Погоди, я сейчас принесу! — и, прижимая папку к груди, направился в дом.
— Ладно, не обременяйте товарища ученого на ночь избытком знаний, — хмыкнул Баев. — Мне, пожалуй, пора — время позднее. Могу я воспользоваться вашим автомобилем?
— Автомобиль не мой — Управления, — Прошкин протянул Саше ключи от машины, — и как работник Управления, конечно, можете воспользоваться! Только бензина там — на донышке, хотя до дому вам, наверное, хватит…
И Баев растворился во влажном ночном воздухе, как ложка сахара в фарфоровой чайной чашке.
Прошкину не терпелось обследовать сабли — что в них такого интимного? А еще больше — засесть за изучение содержимого папки: судя по весу, удовольствия в ней на много часов! Но привлекать внимание Субботского ему не хотелось, и он наскоро засунул сверток и папку в самый дальний угол кладовой, задвинул сокровище пыльной шваброй, прихватил пару чашек с блеклыми голубыми ободками и пошел завершать дружеский ужин.
