– А он, Алеша мой?
Лицо Кобылкина вдруг сделалось строгим.
– После, милая барышня, после, – сказал он. – Вы как себя чувствуете? Можете ехать со мною?
– Да, могу…
– Не будем терять времени! Господа, прошу вас тоже…
Кобылкин подал руку Воробьевой и жестом предложил ей следовать за ним. У крыльца дома стояла карета. Марья Егоровна, садясь в нее, увидала в углу двора экипаж, на котором она приехала сюда. Когда карета, в которую вместе с Воробьевой поместился и Мефодий Кириллович, отъезжала, Марья Егоровна увидела, что дом, где она только что была, опечатывали. В переулке теперь стояли толпы любопытных, и всюду на пути уже явились дежурные дворники и городовые.
– Бедная вы моя деточка, – говорил Мефодий Кириллович, – однако, и попали же вы в передрягу! Ой-ой-ой! В самую беду. Чуть не втюрились… Помните, что я говорил вам в первую нашу встречу, на что я намекал еще утром… а? Забыли! Облава на вас устроена была самая настоящая, все равно как на зверя с драгоценным мехом… Ловкачи-охотники были…
Марья Егоровна смутно понимала все, что говорил ей Мефодий Кириллович.
– Вы меня теперь в тюрьму везете? – вдруг перебила она его.
Кобылкин даже как будто опешил.
– Нет, зачем же это? – недоумевающе спросил он.
– Да ведь вы же подозреваете, что я убила отца!
– Ах, вот что… Это вам ваши Зальцы сказали?
– Да… они…
– Я так и знал! А вы и поверили, что Кобылкин Мефодий такой идиот…
– Вы сами же…
– Знаю, знаю! А вы кому-нибудь говорили об этих моих словах?
– Только Алексею Николаевичу.
– Ну, вот в этом и дело… Расскажите-ка, что еще врала вам эта дрянная немка.
Переутомление ли всеми тревогами этого дня подействовало на Воробьеву, или она невольно для самой себя убедилась, что этот старик ничего, кроме доброго, не желает ей, только она на этот раз пересказала ему все, что произошло с нею, что перечувствовала она с утра.
– И вы всю эту галиматью за правду приняли? – спросил Кобылкин, когда Марья Егоровна смолкла. – Эх вы, наивная девочка!
– Поверила, – созналась Марья Егоровна, – как же мне не верить, когда вы сами…
– Да, да! Но только я говорил в переносном смысле… Вы только были причиной всех причин, так сказать… А скажите, не знавали ли вы некоего Гирша Эдельмана?…
– Нет, даже имени такого не слыхала.
– Говорят, замечательный актер… Такого днем с фонарем поискать… мимист прекраснейший… Ну, а Кудринского этого вашего вы очень любите?
– Он мой жених. Если бы вы знали, как он был добр ко мне!
– Ну еще бы! Я думаю… В чем же эта доброта-то?
– Вы исповедь моего отца читали?
– Как же! И, сознаюсь, Кудринский ваш мне всю эту историю рассказывал, да я не обратил тогда внимания, а тут мне этот документ попался в руки, я посмотрел на него, да и вижу вдруг строки, густо зачеркнутые, и зачеркнутые не теми чернилами, какими самое письмо было написано. Заинтересовался я; я, знаете, от природы любопытен, захотелось мне узнать, что там такое вычеркнули… Ну, пока вы увлечены были спором с этим добрейшим Козловским, я скорее письмецо-то в карман… А вы вознегодовали на меня, кажется… Кстати, вам это письмо Морлей отдал?
– Да, он.
– Ловкач… Не нашим чета лондонские-то охотники! Ух, какие там молодцы! Это он и наговорил, что вы совсем бедненькая после папашеньки остались? Он?
– Он! Ведь этот Морлей был банкиром покойного папы… Скажите, – вдруг залилась слезами Марья Егоровна, – неужели мой несчастный отец в самом деле был убит?
– Да…
– Но как же это? Ведь, кроме меня, никого с ним не было.
– Так уж! Не российские тут, барышня, молодцы-охотнички действовали. В этом и дело все. Наш народ простоват, исхищряться не будет, а вот эти заграничные мастера – тонкие охотники!
Кобылкин на минуту замолчал, потом, обернувшись к Марье Егоровне, сказал в упор:
– Ваш отец насмерть был ужален ядовитейшей из всех змей – коброй.
– Нет!… Нет… Я брежу… Но, если правда это… Бедный, бедный мой отец!
Снова волнение и ужас овладели молодой девушкой; слышны были ее глухие рыдания.
– Но, ради бога, зачем же все это сделано?! – восклицала она.
Кобылкин ответил не сразу; он посмотрел долгим, пристальным взглядом на Воробьеву, потом взглянул в окно и тогда лишь сказал:
– Вы имеете полное право получить ответ на такой вопрос. Погодите немного, мы приехали; вы подниметесь ко мне и пока отдохнете в моем кабинете, и приведете в порядок ваши чувства, успокоитесь, а там мы продолжим нашу беседу. Даже больше: я попрошу вас послушать, что будут говорить двое людей, которых я нарочно вытребовал сюда.
Карета остановилась. Мефодий Кириллович вышел из нее и помог выйти Воробьевой. Они поднялись по лестнице и вошли в зал.
Кобылкина ждал у входа Пискарь.
– Ну что? – торопливо спросил Мефодий Кириллович своего помощника.
Тот что-то зашептал ему на ухо.
– Как же это так? – вскричал Кобылкин. – Да разве это возможно?…
– Не наша тут вина, Мефодий Кириллович… Больно ловки…
– Но все-таки… Сколько трудов… Ай-ай-ай!
Он закачал головой и, указывая на Воробьеву, сказал:
– Проведи-ка барышню ко мне в кабинет! Марья Егоровна, очутившись одна, почувствовала, что силы опять покидают ее. Теперь она видела ясно, что тайна преступления уже раскрыта этим знаменитым стариком, и боялась, и в то же время была уверена в том, что он сейчас назовет ей имя любимого человека, на которого и укажет как на преступника.
Но опасения ее как будто и не оправдались.
Кобылкин вернулся очень скоро. Он уже успокоился от недавнего волнения, вызванного сообщением Пискаря, и улыбался по-прежнему довольной улыбкой.
– Теперь побеседуем, – сказал он, усевшись за письменный стол. – Прежде всего, скажу вам, что вы далеко не так бедны, как вы думаете. Вы и теперь страсть какая богачиха!
– Но как же Морлей…
– Морлей, – перебил ее Кобылкин, – негодяй, каких мало, да и не банкир он вовсе. Ну, да о нем будет речь впереди. Но вы что-то хотите сказать мне?
– Да не томите меня… Кто виновник смерти отца?
– Целая шайка тут была… Видите ли, милая барышня, вы помните, что вы родились далеко отсюда?…
– Да, отец говорил мне, что где-то на Амуре…
– Вот-вот, в Манчжурии; если хотите знать, там, на золотых приисках отец ваш и нажил громадное состояние… Праведно или неправедно, это уж пусть его на небе рассудят, но все его богатство принадлежит теперь только вам…
– Но отец потерял его.
– Опять вы о Морлее этом. Забудьте о нем на время… Скажите, вы нареченного вашего, Кудринского, ведь никогда не видали раньше, до приезда в Петербург?
Сердце в груди Марьи Егоровны даже биться перестало. Она поняла, что близка роковая минута, когда откроется страшная тайна.
– Господи! Да неужели же вы его вините? – не своим голосом воскликнула она.
Мефодий Кириллович загадочно улыбнулся.
– Кого это его? Кудринского? Нет, никогда… Кудринский ни при чем…
– О, благодарю вас… Какая тяжесть снята с сердца.
– Радоваться-то очень за свое сердце погодите… Итак, вы никогда до приезда в Петербург не видали Кудринского?
– Нет.
– А разве батюшка ваш никогда не показывал вам хотя бы портрет того, кого назначил вам в мужья?
– Показывал… Даже за минуту перед смертью у него был в руках фотографический портрет Алексея…
– Не этот? – протянул Кобылкин Марье Егоровне фотографию.
– Этот, этот самый! – ответила она. – Тут и подпись.
– Да как же тогда? Ведь тут совсем другой человек ваш жених.
– Он был болен, оправился, – пробормотала та.
– Это он вам сказал?
– И он, и я сама думала так; сходство все-таки большое.
– Не скрою, сходство есть…
Кобылкин дважды позвонил. Очевидно, за дверьми знали, что значил этот звонок. Пискарь, по крайней мере, сейчас же ввел двух просто одетых людей. Это были Иоганн Ивинен и Карл Ситонен, кельнер и кучер из гостиницы на Иматре.
– Подойдите сюда! – приказал им Мефодий Кириллович, и, когда они подошли, подал им взятый у Марьи Егоровны обратно портрет и еще другой. – Поглядите, что вы скажете?
Ивинен и Ситонен несколько минут рассматривали портреты.
– Этот господин приехал к нам и ушел на водопад, – торжественно объявил Ивинен, показывая признанный Воробьевой портрет, – а этот господин, – поднял он другой портрет, где был изображен Кудринский таким, каким знала его Марья Егоровна, – вернулся с водопада.
– И я отвез его на Малую Иматру, – подтвердил Ситонен.
– Хорошо, выйдите пока, – приказал им Кобылкин, – я еще позову вас…
– Но я не понимаю, – воскликнула Марья Егоровна, – что это значит?
– Только то, – отчеканил Мефодий Кириллович, – что этот, – он показал на первый портрет, – Алексей Николаевич Кудринский, а этот, – он поднял пред глазами Воробьевой второй портрет, – Гирш Лейбович Эдельман.
Вдруг все для вдохновившегося и увлекшегося старика стало необыкновенно ясно. Он прозрел…
