Это было еще до бегства из Санкт-Петербурга, задолго до бегства. Это было, когда три друга, казалось, скованные дружеством своим навеки, — господа Крылов, Рахманинов и Клушин, — вздумали, сговорившись с актерами Дмитревским и Плавильщиковым, издавать журнал «Зритель». И Федор Осипович тоже тогда чем-то помогал, вот отчего он застрял в памяти рядом с наборными кассами и типографскими прессами. Это был последний взлет — типографская компания «Крылов со товарищи». Это был наивысший взлет дружбы…
Господи, чего только не было в том «Зрителе»! «Ночи», «Каиб», «Речь, говоренная повесою в собрании дураков»… Предупреждали же добрые люди — угомонись, Ванюша, угомонись! Но как же угомониться, когда сражаешься плечом к плечу с друзьями, братьями? Доигрался — журнал продержался полгода, после чего по личному приказу государыни в типографии был произведен обыск, изъяты рукописи. Но карательных мер не последовало, и Сашка Клушин, первейший друг и брат, сказал: «Хватит дразнить гусей, наше следующее издание давних ошибок повторять не будет, понял ли ты, Жан?» И точно, «Санкт-Петербургский Меркурий» старых ошибок не повторял — он собственных понаделал. Задира Клушин решил, что главный товар на рынке, куда они прорывались, — скандал. И сцепился с Карамзиным и его «Московским Журналом», а это было опасно — сам-то Карамзин исполнен достоинства, он в склоку не полез, а вот поклонники его и последователи сгубили «Меркурия» очень просто — отказались его покупать.
Тогда-то Сашка и принял от государыни деньги для заграничной поездки. Предполагалось, что он изберет себе достойный университет и там на несколько лет застрянет. Он же, успев чуть ли не в последнем номере «Меркурия» тиснуть благодарственную оду, доехал до Ревеля — и там неожиданно для самого себя удачно женился на немочке, более того — баронессе. Это было в самом конце девяносто третьего года…
Видимо, между Маликульмульком и Федором Осиповичем действительно вдруг возникло и духовное родство, и единение душ. Оба смотрели друг на друга влюбленными глазами — и вдруг Федор Осипович спросил:
— Иван Андреич, нет ли новостей от Клушина?
— Я давно с ним не встречался, — отвечал Маликульмульк.
— Жаль, я бы как раз хотел возобновить давнее дружество. Он ведь, сказывали, оставил глупости и продвигается по служебной лестнице. Я от души порадовался за него — ведь он год назад произведен в коллежские асессоры!
Маликульмульк ответил не сразу. Чтобы вознестись до коллежского асессора, Сашке пришлось сперва стать цензором театральных сочинений при дирекции императорских театров. Замечательная должность для бывшего вольтерьянца и вольнодумца! Ничего лучше не придумать, как бывшему драматургу, писавшему прекрасные смешные комедии, стать пугалом для других драматургов! Об этом и вспоминать-то не хотелось.
Хотя была в тех комедиях некая червоточинка. Маликульмульк, пусть и воображал себя порой либертином, не любил пошлых намеков, Клушину же без них жизнь не мила. Публике нравится, особливо когда актеры с блеском преподнесут, и в головах исправно застревает, даже в Маликульмульковой… «Не хвастаясь, сказать: я для любви рожден, и с лишком есть во мне, что надобно для жен…» Тут — пауза, хитрая усмешка лицедея, жест — не то чтоб совсем непристойный, а вроде того, — и вот уж до последнего тугодума в зале дошла соль, все хохочут и бьют в ладоши…
— А вы все еще душой на том свете, — заметил догадливый Федор Осипович. — Ничего, с Божьей помощью выкарабкаемся. Пейте кофей, любезный друг. Могу также предложить бальзам. Сам его не пью, а сказывали, его можно подливать в кофей. И еще по трубочке, по трубочке!
Был и бальзам в количестве унции на чашку — действительно, приятное сочетание, были и трубочки, было и приятельское объятие на прощание. Лишь на улице Маликульмульк вспомнил, что забыл про уголек.
Он ловко придумал — пометить окошко снаружи, нарисовать хоть большой скрипичный ключ, и тогда, прогуливаясь возле дома докторовой кузины, внимательно поглядывать по сторонам. Но выдумка оказалась нелепа — Федор Осипович не тот человек, чтобы разбойничать. Понять бы еще, какая нелегкая занесла его в Ригу… Да какая бы ни занесла — есть человек, который неподдельно рад встрече с господином Крыловым. Этот человек не знает, что господин Крылов распался на две ипостаси, и в гостях у него был пребывающий в безделье философ Маликульмульк; Бог даст, познакомится еще и с Косолапым Жанно…
Встречу Маликульмульк счел доподлинным новогодним подарком с небес. Просил же (бессловесно просил!) о близкой душе — получай близкую душу, причем с ангельской усмешкой: до чего ж ты, братец, недогадлив…
Теперь следовало заглянуть в Рижский замок — взять гостинцев для Дивовых. Заодно разведать обстановку — поостыла ли княгиня?
Обстановка была неприятная — княгиня, отменно державшаяся за столом, оказывается, прихворнула. Исполнила обязанности знатной хозяйки дома и слегла. Придворные дамы были сильно озабочены, показывали в каждом движении тревогу, как будто благодетельница изволила лежать на смертном одре. И только Екатерина Николаевна сбежала от этой суеты. Узнав, что Маликульмульк собрался в Цитадель, она вдруг напросилась в сопровождающие.
Маликульмульк не был высокого мнения о Екатерине Николаевне. Высокая плотная дама с тонким голоском — что может быть смешнее? Ее любовь к музыке тоже принимала какие-то забавные формы — она полагала, что музыка ей к лицу, как к лицу шаль или шляпка. Однако ж до Цитадели недалеко, и если она вздумала навестить какую-либо свою приятельницу из офицерских жен, то приличнее идти с кавалером — женщина, разгуливающая одна, уважения у прохожих не вызывает.
Расстались они у Петропавловского собора, откуда уж было недалеко до квартиры Дивовых. Екатерина Николаевна вошла в храм, а Маликульмульк издали увидел среди играющих детей маленьких Дивовых. Он направился к ним, позвал — и Митя Дивов побежал к нему, таща за собой салазки. Это радовало — если старик покупает внукам салазки, значит, дела у него пошли на лад.
— Вот, возьми, отнеси домой, это от их сиятельств и от меня, — сказал Маликульмульк. — Сразу отнеси, а то старшие мальчишки отнимут.
— Сейчас снесу, Иван Андреич.
— А что, от Анны Дмитриевны не было вестей?
— Не было.
Маликульмульк вздохнул — его совесть была нечиста. Можно было удержать женщину в Риге, если бы хватило ума спокойно посидеть в обеденном зале «Иерусалима» и дождаться Паррота. У этого человека была удивительная способность направлять людей по верному пути.
Нужно было придумать, чем занять остаток дня. И Маликульмульк решил, пообедав с Голицыными, сходить в гости к фон Димшицу. Шулер предлагал вместе навестить барона фон дер Лауниц — и с этим неплохо бы поспешить, пока барон в «Петербурге», а не уехал в свое имение. Может статься, удастся напасть на след украденной скрипки. Ведь стыд и срам — кража в резиденции генерал-губернатора, которую раскрыть невозможно!
Маликульмульк себя сыщиком не считал. Но эта история ему настолько не нравилась, что быстрый ум философа невольно поворачивал ее то так, то этак, подставлял на место виновника то злодея, снявшего шубу с доктора Шмидта, то кого-то из лакеев, то кого-то из гостей. Плоть обожала блаженное безделье, а ум все же нуждался в движении. И сильно ему, уму, не нравилось, что фон дер Лауниц поселился напротив замка. С одной стороны, где ж еще жить барону, как не в лучшей рижской гостинице? С другой — так и мерещится темная фигура, что под веселым снегопадом пересекает угол замковой площади, и епанча на ней — черная, плещущаяся, и под епанчой — скрипка, и влетает эта почти крылатая фигура в гостиничные двери…
А в другой гостинице, в «Лондоне», лежит сейчас Никколо Манчини. Просто лежит — и дышит. Пока еще дышит. А старый Манчини сидит рядом, возводит к потомку черные жалобные глаза под трагически надломленными бровями и клянет сатанинского некроманта — маркиза ди Негри. Скрипка, улетев по воздуху, отнесла маркизу жизненные силы музыканта, дело житейское… И хорошенькая Аннунциата заглядывает, приносит питье, пытается сказать что-то ласковое… Впрочем, они с Дораличе, кажется, уедут в ночь или завтра утром…
Бедная Аннунциата!
Странно устроена человеческая голова, особенно философская — какие-то в ней образуются причудливые связи. Маликульмульк не собирался жалеть влюбленную певицу, но зрение послало некий сигнал в область головы, где располагается жалость. Что это было такое? Маликульмульк, задумавшись, не осознавал того, что проплывает перед глазами, однако зрение было начеку.
Философ опомнился, мир обрел звуки и движение. У паперти Петропавловского собора стояла Екатерина Николаевна, сгорбившись, закрыв лицо муфточкой. Вид у нее был прежалкий.
Маликульмульк остановился, размышляя: подходить, не подходить? Сунешься вот этак сдуру — и наслушаешься гадостей.
