– Так он ко мне ночью с бутылкой пришел. С двумя. Нефедьев ему дверь ко мне открыл, да так с нами и остался сидеть. Видать, он-то нас с приставом и евоной куклой и запер. А пристав у вас душа-человек. На охоту звал. На медведя. Мы, говорит, его на рогатину возьмем!
– Как же тебя угораздило в праздник в участок загреметь, да еще к нам в Полюстрово? – спросила Настасья, ставя перед Артемием Ивановичем глиняную миску с капустой. – Тебя уже и жена, небось, по всему городу разыскивает?
– Нету у меня жены, – с вызовом сказал тот. – Сватался я двадцать лет назад в Петергофе к одной барышне, так не пожелали оне за меня замуж, побрезговали. Я же тогда скромным учителем рисования в городском училище был, а оне с самим полицмейстером спутавшись были… Это сейчас я все могу, кого хошь в бараний рог скручу. Бабы на шею так и вешаются, только мне их не надо.
Кухарка выронила тарелку и та разлетелась на куски, ударившись об пол.
– А ведь чуяло вчера мое сердце, что что-то в тебе не так… Пристав говорил, что по-французски только можешь, а ты вон как по-нашему шпарил.
Настасья устало опустила руки и повернулась к Артемию Ивановичу.
– Вот так-то, Настасья, жизнь складывается! – сказал Артемий Иванович. – Ты тогда еще не Макаровой, а Нестеровой была. Помнишь, как я тебе предложение делал у выгребной ямы?
– Всю жизнь ты мне тогда испортил…
– А что, Настасья, правду пристав сказал, что тот оболтус, что меня переводить вчера приходил, и есть твой сынок от полицмейстера? Дивное чадо у тебя уродилось, Настасья, просто зависть берет.
– И что же вы, променяли свое учительство на иной промысел, фантазии свои бросили дурацкие? – Настасья вытерла руки о фартук и подошла к Артемию Ивановичу поближе. – А ведь был розовый, что молочный поросенок…
– Жизнь у меня не розовая, вот и сам не розовый. Ну, а ты как живешь?
– Я как живу? Да вон свиньи в хлеву лучше меня живут.
Кухарка мотнула головой в сторону свинарника, где мордатый свин выламывал грязным пятаком загородку.
– Не приведи Господь надорвусь. Сынок, кровинушка родная, только и напишет в своей бумаге: «Переработавши, издохла»! А все твоя блажь! И мне жизнь попортил, да и себе, гляжу, счастья не прибавил…
– Я ведь, Настасья, все о тебе вспоминал… Ха!
Настасья пристально смотрела на Артемия Ивановича, пытаясь найти в его лице хоть что-нибудь от того розовощекого херувимчика, признававшегося некогда ей в любви между покойницкой и выгребной ямой петергофской полицейский части. Куда делись нежный пушок на щеках и длинные ресницы на застенчиво моргавших глазах? Пушок превратился в грязную всклокоченную бороду, а невинные мальчишеские глаза превратились в опухшие наглые зенки, косившие мимо нее на сковородку с капустой.
– И чего же ты к нам в Полюстрово на праздник приперся? Кому на этот раз жизнь хочешь испортить?
– Да уж не по твою душу, Настасья, не беспокойся… И даже не к вашему приставу. Интересует меня тут один капитан гвардейский.
– Побила тебя жизнь, Артемий Иванович, да только дурь прежнюю из головы не вышибла. Неужто ты ему за тот случай на кладбище мстить собрался? Так он не твоего полета птица! Он гвардейский офицер!
– В нашем ведомстве все птицы одним голосом кукарекают, – обиделся Артемий Иванович. – Какого б полету они не были.
Настасья вся как-то сжалась при этих словах и больше уже не выглядела столь сурово.
– А Иван Александрович не пострадает?
– Если не замешан. Злоупотреблений-то у вас по кухонной части не наблюдается? Дай-ка пробу сниму.
– Да как же замешан? Вчера вот ихняя маменька всех детей своих с семействами здесь собирала, завещание свое оглашала. Моему Алешке 300 рублев назначила.
– Богато. По способностям. А что, капитан уже уехал?
– Здесь еще. Где-то дрыхнет.
– Это хорошо, мы так все и предполагали. Ты что, капусту не на сале тушила, что ли?
– На конопляном масле.
– А вон же сало в холстинке на окне лежит!
– Так то для Ивана Александровича.
– Ну ладно, это не возбраняется… Ты мне тогда лично отрежь кусочек, с хлебом… Скажи мне, Настасья, а какие у вашей приставши могут быть дела с ее деверем в городе? Почему она одна по городу ездит и какие-то тайные встречи с капитаном в «Пассаже» устраивает?
– Не может быть! – всплеснула руками кухарка. – Ну и поганка! Иудино семя! Да и Александр Александрович не лучше! Вот я все Ивану Александровичу расскажу!
– Я тебе велю не болтать! – прикрикнул на нее Артемий Иванович. – Только попробуй! Все дело испортишь! Мы твою хозяйку и капитана сами на чистую воду выведем, не поздоровится. Дело тут политическое, а не для болтливой прислуги.
– Пора бы вам, Артемий Иванович, уходить, – испуганно сказала Настасья. – Неровен час, капитан пробудится, да опять вам, как тогда на кладбище, рожу набьет. И городовые просыпаются… Они с утра после вчерашнего дурные будут… Могут вам неприятность сделать…
– А все-таки жаль, Настасья, что не получилось у нас тогда с тобою счастья, – сказал Артемий Иванович, вставая и надевая шапку. – Всю жизнь, кхе, жалел об этом.
* * *
Утром Ольга Сеньчукова встала в совершенно подавленном состоянии. В комнате, где она спала, было холодно и пахло мышами и сеном, которым был устелен для тепла пол. Смутный зимний рассвет брезжил за окном. Мало того, что ее угнетали и сама обстановка полицейского участка, и обилие родственников ее мужа, так еще ночью ей приснился тот англичанин, который привез ее в участок. И не просто приснился, а так приснился, что днем и вспомнить было стыдно.
Сперва ей приснилось, что она сидит под рождественской елкой и ждет подарка. Играла прелестная музыка, которую она слышала две недели назад на премьере в Мариинском театре. И тут неожиданно явился тот самый англичанин и объявил ей, что он ее крестный Дроссельмейер. Она очень удивилась, потому что ее крестным был не Дроссельмейер, а одесский полицмейстер подполковник Яков Иванович Бунин. При этом на англичанине было только два предмета туалета – черный шелковый цилиндр на голове и глобус на причинном месте. Он спрашивал, не знает ли кто, где находится Бразилия. Она знала, где находится Бразилия, и стала вертеть глобус, чтобы показать, а крестный извивался от этого и хихикал. Затем он подарил ей уродливую деревянную куклу и удалился, удовлетворенный ее ответом.
Она залезла в буфет, хотя знала, что папа Иосиф не разрешает брать оттуда орехи, наколола щелкунчиком огромную кучу орехов. Но не успела она съесть и одного орешка, как из дырки в полу вылез отвратительный Мышиный Король, в котором она без труда узнала Петра Николаевича Дурново.
– Разве мы не предупреждали тебя, – сказал король, – чтобы ты не колола так много орехов?! Ты забыла, кого ты смеешь обманывать! Я вижу насквозь всю твою конспирацию и злой умысел!
– Но я же не дверью их колю, у меня теперь есть Щелкунчик…
– Все равно ты жестоко поплатишься за это.
Потом была битва Щелкунчика с Мышиным Королем, и англичанин ходил со своим глобусом и опять всех спрашивал про Бразилию. Потом Щелкунчик убил Короля, а англичанин сказал ей:
– Пойдемте со мной в Лондон, Ольга Иосифовна. Там я составлю ваше счастье.
Она скинула одежду и под приторно-сладостные звуки цветочно-леденцовой музыки пошла за ним, причем ее удивило, что у него на голых ягодицах написано: «Тут Лондон». Совсем не в такой Лондон она мечтала попасть. К тому же она предчувствовала, что глобус может чертовски помешать ее счастью.
А в конце, совсем некстати, приснился ей вдруг ее папаша, Иосиф Минус, который подошел к лежавшей без движения серой мыши, снял свой изрядно потертый и порыжевший котелок и спросил:
– А вы не можете дать мне право жительства? Я умею делать уксус.
– Подумаешь! – презрительно сказала голосом Его Превосходительства мышь. – Я и сам умею делать уксус.
И наделала целую лужу уксуса.
Сеньчукова поняла, что теперь ее судьба определена бесповоротно, и сразу же успокоилась. Только смутные видения англичанина с вертящимся глобусом, танцевавшего какой-то замысловатый танец под звуки «Щелкунчика», вызвал у нее смутные сожаления о тихой лондонской гавани, где она могла бы найти покой, если бы ее жизнь постигло кораблекрушение.
Она вызвала горничную и через полчаса явилась в столовую одетой. Здесь уже сидели генерал-майорша с Верой и пили кофе из медного кофейника.
– Ольга, ты не знаешь, куда могла деться из моего саквояжа бутылка коньяка?
– Вас интересует, не я ли ее высосала? Не я. Я ушла спать, а оба ваших сынка еще остались за столом пить.
Поджав надменно губы, приставша проследовала через столовую в детскую, откуда доносился плач дочери.
– В чем дела, Маша? – спросила она у плачущей навзрыд девочки.
– Где моя кукла? – завизжала та. – Кто украл мою куклу?
– Что ты так визжишь? – раздался за спиной у Ольги голос пристава. – Вот твоя кукла.
