Рассказывая историю своего сватовства поляку, Артемий Иванович признался, что совершил тогда непростительную ошибку, поддавшись романтическому настрою своих чувств – визгливый смех бесстыжей девки он принял за истерический плач обездоленной девушки о своей горькой судьбинушке, – что и привело к последовавшей за этим катастрофе в семействе полицмейстера. Он решил, что должен отомстить сатрапу за поруганную честь и исковерканную жизнь своей невесты. Он явился в полицейскую часть и потребовал к себе полицмейстера, намереваясь дать ему в морду. Однако городовые просто выкинули его на улицу. Тогда он написал анонимку за подписью «Ваш доброжелатель» и подкинул ее через открытое окно на дачу фрейлине Шебеко, невестке и наперснице княжны Долгорукой, незаконной матери целой кучи царских детей.
Вот тут заварилась каша. Учитель рисования стал распускать по всему городу сплетни о чудовищных оргиях в доме полицмейстера. Вскоре Владимиров получил от Настасьи записку, приглашавшую его на свидание на Троицком кладбище у моря. Вместо Настасьи он встретился там с двумя младшими сыновьями полицмейстера, – старший служил в это время в Забайкалье, – которые отлупили его среди могил, после чего учителя рисования вновь поместили в Дворцовый госпиталь с вывихнутой челюстью. Среди петергофских либералов прошел слух, что герой скончался и будет тайно захоронен в ближайшее воскресенье, так что в назначенный день на кладбище появились две делегации: одна несла венок с надписью «Жертве полицейского произвола», а вторая – «Апостолу Правды от городского училища». Настоятель кладбищенской церкви разъяснил недоразумение, и венки были доставлены пострадавшему от бесчинств прямо в госпитальную палату – не выбрасывать же, в самом деле, венки, как-никак деньги плочены. Посетил героя в госпитале и прокурор Петербургского окружного суда Кони, снимавший в то лето дачу в Старом Петергофе на Манежной, вместе с гостившим у него знаменитым адвокатом Сморкаловым.
Сморкалов энергично взялся за дело и вскоре полицмейстер был арестован по обвинению в растлении крестьянки Нестеровой. Все в Петергофе, и в первую очередь сам Владимиров, были напуганы и обескуражены случившимся. Полицмейстер Сеньчуков, два десятка лет отсидевший на своем посту, вновь почувствовал себя рядовым 6-го Карабинерского полка и стал давать показания, признавшись в интимной связи с прислугой, но с ее согласия. Однако потом что-то произошло. В училище учителю рисования недвусмысленно посоветовали забыть об этой истории и рисовать, как ни в чем, ни бывало с детьми гипсовых болванов, а полковник Сеньчуков вернулся к исполнению своих обязанностей. В панике Владимиров примчался к своему покровителю и дальнему родственнику, купцу Нижебрюхову, выступавшему тогда в Кронштадте вместе с купцом Ясюковичем предпринимателями по водопроводному делу, за помощью. Тот свозил его «для здоровья и предохранения от романтических бредней» в рублевый публичный дом, оплатив родственничку час уединения со знаменитой проституткой по прозвищу Кувшин, а затем грозно велел вести отныне себя тише воды, ниже травы. Спустя два года Сеньчуков вышел в отставку в чине генерал-майора, а еще через три переехал с женой куда-то в другое место. Что случилось с Настасьей, Владимиров так никогда и не узнал, но больше в Петергофе он ее не видел. И вот теперь оказывается, что ее взял к себе кухаркой старший сын полицмейстера Сеньчукова!
* * *
Буран на улице свирепствовал по-прежнему, Фаберовский с Артемием Ивановичем взяли извозчика и поехали в знакомые по дезинфекторской деятельности Воронинские бани, чтобы привести себя в порядок перед отправлением на обед. «Зачем вдруг Артемий Иванович понадобился преуспевающему кухмистеру? – думал поляк, когда они вдвоем сидели в пару на полках. – Может быть, это еще одно звено в той таинственной цепи событий, в которые они погрузились? Ведь никаких капиталов за душой Артемия Ивановича не числится, вот эти три березовых листа, прилипшие к нему, и есть все его состояние. То малое, что досталось ему от папаши, было пропито им вместе с дядей Поросятьевым еще тогда, между похоронами и сороковинами.»
Из бани они отправились в магазин готового платья на углу Казанской и Демидова переулка, где на 70 рублей одели поляка с ног до головы. На оставшиеся тридцать рублей они экипировали Артемия Ивановича, купив ему черное пальто с телячьим, но новым воротником и подержанный клетчатый пиджак весьма приличного качества – как ни вертелся он перед зеркалом в визитках и фраках академика Кобелевского, костюмы были слишком узки, да и ростом академик был значительно ниже. Брюки же и ботинки, на удивление, подошли и были реквизированы в шкафу на Конюшенной. Чистое белье, за копейку вымытое, высушенное и выкатанное в бане, и магическое искусство цирюльника преобразило их обоих, так что когда они в обновах вошли в подъезд кухмистерской, швейцар Семен Лукич непроизвольно вытянулся перед прибывшими господами.
Встречать их на пороге квартиры вышел сам хозяин. Кухмистер был одет в синий сюртук на четырех пуговицах и шелковый жилет, украшенный вышитыми цветами. Он лично принял шубу у поляка, шепнув ему на ухо, когда шуба оказалась на вешалке:
– Я вам, ваше высокоблагородие, в карман шубы только что еще сто рублей положил. Просьба у меня к вам нижайшая: прикажите вашему подчиненному на дочках моих жениться. Дело важнейшее. А благодарность, само собой, особо будет!
– А, так вот в чем дело было, – сказал Фаберовский. – Да только он же нищий!
– Как же! Нищий! Ха! – Кухмистер хмыкнул. – Покорнейше просим уделить мне минутку для разговора наедине у меня в кабинете – я вам все разъясню.
– Добже, – сказал поляк. – Заодно у меня будет к пану ответственное поручение по части нашей с Артемием Ивановичем службы.
– Всегда готов услужить, – расплылся в улыбке Петр Емельянович. Он распахнул дверь в гостиную и объявил: – Милости просим, гости дорогие!
Газовый вентиль справа от двери в гостиную был торжественно отвернут, и пятирожковая люстра на потолке загорелась еще ярче, осветив остававшиеся в полутьме углы комнаты. С дивана навстречу гостям поднялись три дамы.
– Вот, господа, знакомьтесь: моя жена, Агриппина Ивановна, и дочки: Глафира и Василиса.
Дочки кухмистера пошли не в отца: они были бы воплощенным идеалом московского купечества: коренастые, с пухлыми плечиками и ручками, с длинными густыми косами и типичными широкими ярославскими лицами, когда б не толстые носы-картошки, портившие всю красу. Мать их была из той же породы: рыхлая, широколицая, с толстыми, унизанными золотыми кольцами пальцами на полных руках.
– А запах-то какой! – шепнул на ухо поляку Артемий Иванович.
– Уже из ямы выгребной? – не понял поляк.
– Нет же, из столовой.
– Вот, Катенька, займи нашего гостя, а мне с господином Фаберовским кое-чего обсудить надо, – сказал кухмистер жене. – Пойдемте ко мне в кабинет.
Он взял поляка под локоток и провел его через столовую, мимо роскошно сервированного круглого стола к себе в кабинет, где усадил гостя в удобное кожаное кресло.
– Давайте, прежде чем перейти к вашему делу, обсудим мое, – сказал Фаберовский.
Кухмистер полез было в бумажник, но поляк жестом остановил его.
– Дело состоит в том, что наше ведомство исключительно интересуют инженер Варакута и его соседи.
«Проворовался, кот гладкий, – подумал кухмистер. – Хорошо, что я не поторопился и Глашу за него замуж не выдал».
– А квартира пана кухмистера – удобный пункт наблюдения за его домом.
– Так вы хотите посадить здесь своего человека?
– Нет. В нашем ведомстве не сомневаются в ваших верноподданнических чувствах и поэтому я намерен поручить наружное наблюдение за упомянутым домом вашему семейству.
– Одну, Бог даст, сплавлю, а второй и не останется ничего больше, как в окно глазеть… – пробормотал под нос кухмистер. – Почту за честь.
– Тогда раз в два дня я буду наведываться к вам, и просматривать журнал наблюдения, в котором необходимо помечать точное время прихода и ухода различных людей, не проживающих в доме госпожи Балашовой, с описанием их внешности.
– Вот и образование пригодилось, наконец, не зря я дочек в пансион отдавал.
– Ну, теперь можно и о вашем деле потолковать, – сказал поляк.
– Дело мое состоит в том, что ваш подчиненный является наследником крупного капитала, оставшегося за его отцом. И он об этом, похоже, пока не знает.
– А пан кухмистер, видимо, пытался на этот капиталец лапу наложить, пользуясь своей однофамильностью, так?
– Каюсь, был грех.
– И какова сумма?
– Сто тысяч рублей.
Поляк даже присвистнул.
– Этакому дураку да такое богатство!
– Вот и я о том же подумал, – признался кухмистер.
– И пан решил прибрать денежки, оженив его на своей дочке? Умно.
– Уж помогите мне, ваше высокоблагородие, за благодарностью дело не станет. – Кухмистер проникновенно посмотрел в ошалелые от известия глаза поляка, но увидел в них только черную зависть.
